старик Елизар и Иван Мороз, Акинфичи являлись чуть не всем родом, пробовали уговорить владыку Федор Кошка и Афинеев, Зерновы, все трое: Иван Красный, Константин Шея и Дмитрий Дмитрич, все пребывали у него. Самого Тимофея Василича Вельяминова уговорил князь сходить ко владыке. Значительнейшие роды, самые сановитые бояре, так или иначе уступавшие велению и мольбам великого князя, ибо слух о том, что игумен Сергий устранился Алексиева выбора, стараниями Митяя распространился уже широко, и сбитые с толку (Сергия они бы приняли безо спору) бояре, кто с охотою, кто без, уступали воле великого князя. Иные, многие, впрочем, вздыхали с облегчением, получая раз за разом твердый отказ владыки… Дмитрий и сам, не по раз, ходил к своему духовному родителю, выстаивал часами, словно упрямый бычок, но уговорить владыку не мог.

Меж тем к позднему лету вовсе испакостились отношения с Мамаем. Рати, во главе с великим князем Дмитрием, ходили под Нижний стеречи татар, потом были возвращены. Потом совершилась горестная резня на Пьяне и, уже в начале зимы, ответный поход русичей на мордву…

Алексий слег Святками. У него ничего не болело, только слабость одолевала смертная. Несколько раз шла носом кровь, и крови той было уже мало. Владыка весь высох, истончал, дремал, в тонком сне воспринимая все шорохи и скрипы и тотчас открывая глаза, когда Леонтий или кто из обслуги крадучись заходил в покой. Ему все труднее и как-то ненужнее становило отбивать несносно настойчивые происки князя. Теперь, уходя в дальнюю даль, готовясь к переходу в горние выси, видел он остраненно и особенно ясно, что Митяй или подобный ему иерарх когда-нибудь обязательно победит, а с тем вместе одолеет плотяное, земное начало и церковь Божия обмирщится, падет жертвою собины, мелких чувств и дел, зависти, чревоугодия, гордыни и злобы. Но пусть не теперь, не при нем и не по его попущению! Ведал он теперь и то, почему отрекся Сергий, и уже не судил далекого друга своего.

Они простились. Уведавши незримый иным и неслышимый призыв Алексия, Сергий пришел на Москву, к Алексию, с племянником Федором. Они сидели молча у смертного ложа владыки, потом Федор, по знаку Сергия, на цыпочках вышел. Они остались одни.

– Единым летом пережил я князя Ольгерда, – прошептал Алексий, и тень скорбной улыбки тронула его полумертвые уста. – Умер крещеным. Вкупе предстанем Господу! Сергие! Иное грядет! И аз уже не узрю новизн, коих, не ведаю, должно ли мне и узрети… Ты еси… В руце твоя… да не угаснет лампада!

Он говорил не то, не так, речь уже не была ему подвластна, но Сергий понимал и серьезно, молча кивнул головой. Да, он оставался едва ли не один от того, смутного и, теперь яснело, великого времени, когда отчаянными усилиями немногих создавалось то, что призван он охранить и передать умножившимся другим: Святую Русь.

Он наклоняется, троекратно целует сухие, едва теплые уста и ланиты верховного пастыря Руси. Ждущим тоскующим глазам отвечает строго:

– Владыко! С миром отыди света сего! И верь, Митяй не станет наследником твоего престола!

Сергий ведает и иное, но иного не говорит умирающему, дабы не огорчать излиха. И сверхчувствием странника, покидающего временный мир, Алексий понимает невысказанное и благодарно смежает вежды.

«До встречи!» – думают тот и другой. Там, в горних высях, где души, освобожденные от бренной плоти своей, познают друг друга, там встретятся вновь эти две души, прошедшие рука об руку тернистый путь земной заботы и славы.

Сергий еще раз, широко и неспешно благословляет умирающего. Нить духовных забот, живая нить, без которой все земное и тварное лишь мрак и сугубое беснование плоти, теперь в его руках. И судьба земли, судьба Руси, святой и грешной, и все равно святой, ибо способной на подвиг самоотвержения, – тоже. И это знает мир, лежащий окрест: бояре и смерды, духовные и миряне, это знает хищный зверь в лесу и не тронет, обойдет путника, это знает ветер, знает метель, приготовившая ему укроистую тишину под высокими елями бора и необманный путь сквозь снега… А те, кто не ведает, не чует этого, как тот же Митяй… да ведь кабы у дьявола не было части в Русской земле, не надобно было бы и побарать его всечасно!

Но побарать гордого демона надобно всегда. И токмо в постоянстве этой борьбы жизнь и спасение наше.

Глава шестнадцатая

Дивно! Живет семья, у которой свои удачи и горести. Старится мать, подрастает дочь, сын ходит в походы. Недавно срубили терем на пожоге, на старом месте родовом. Еще не свершены хлева, не окончен сруб амбара… Но вот в доме появляется чужой молодой мужик и уводит сестру, и весь дом переворошен, весь – дыбом, и Иван, супясь, с невольным чувством пробудившейся ревности приглядывается к темно-русому белозубому добру молодцу, что, щурясь и цыркая сквозь зубы, кинув щегольскую шапку на лоб, примеряется секирой к сосновому рудовому дереву и рубит, доканчивая угол, взглядывает с прищуром на Ваняту:

– Вздымай, што ли!

«Рубит – на загляденье. Где и выучился!» – завидует Иван.

– До столов как раз и сложим, – деловито заключает будущий зять, сплевывая на снег и вновь крепко берясь за рукоять секиры.

Проспал, проворонил Иван, когда Семен («Сенька» сказать – еще как-то и не поворачивается язык) познакомился с Любавой. О прошлом годе еще, на Масленой, на Москве, говорит. Теперь уже и сестра признается, что ходил отай, переговаривали по-за тыном да целовались, когда бегала на качели с девками. А нынче вот сватов прислал. И теперь с Иваном рубит амбар. И в поход на мордву, оказалось, вместях ходили, только в разных полках. А Семен-то, от Любавы наслышан, оказалось, ходил в походе, на привалах, высматривать Ивана, да не стал знакомиться: поопасился, как, мол, взглянет? А то и сватам откажут, поди!

И теперь в доме суета, пекут и стряпают, сваренное пиво доходит в лагунах. Родичи – со двора на двор. Девки уже приходили славить. Скоро Любаве сидеть занавешенной платом, встречать гостей… Мать в новой, смолой истекающей горнице перебирает чудом спасенное родовое добро, откладывает камки, парчу, скарлат, жемчужную кику, янтари, серебряные кольца, колты и цепи, узорные новогородские выступи, цветной кожи булгарские сапожки, привезенные сыном из похода. В приданое дают добро, коня, двух коров и рабу – девку-мордовку, тоже из недавней Ивановой добычи. О приданом уже сговорено, и мать теперь пересчитывает веские новогородские гривны. Единую дочерь, дак пристойно добром наделить, не корили бы потом свекор со свекровью молодую, что бесприданницею пришла!

А Семен приходил с пряниками, да и остался помочь. Деловой, хваткий мужик! Показывал даве, как надобно по-татарски рубить саблею, и тоже превзошел Ивана. Не скажешь, доброго сестра подцепила молодца!

Свекровь приходила, строгая, неулыбчивая. Хмурясь, оглядела новорубленое жило, смерила Ивана взглядом вприщур. Поджимала губы, словно бы решая, что мог сын и получше найти. После уж, за степенным застольем, все выяснив: и вельяминовское родство, и про Никиту покойного (слыхала о нем!), – смягчилась. Сами были из-под Радонежа, в родне с Фролом Беклемишем, строившим одну из каменных башен Кремника. У радонежского игумена Сергия бывали не раз и тем гордились. Иван не посмел встрять в говорю, но Наталья и сама сказала, что Никита покойный, и родитель Никитин, Мишук Федоров, тоже рубили Кремник, еще тот, прежний, дубовый. Свекор тоже приезжал, хозяйственно, как своего, обозрел Ивана. Ражий был мужик, высокий – и тоже вприщур. Верно, с сыном баяли не по раз, сомневались, не продешевил ли тот, посватавшись к Федоровым?

Наталья – Иван залюбовался матерью – будущего свекра встретила царственно, слова остудного не говоря, повадою, взглядом осадила. И тот помягчел, сдобрел, расхмылил, а и невеста, видать, приглянулась ему!

Иван глядел ревниво, как Любава, чуть вздымая подбородок, гордо-недоступно идет перед будущим свекром по горнице, «себя несет» – «перед старыми людьми пройду белыми грудьми» – отколе только и выучилась таковой проходочке!

А нынче с матерью примеряют наряды.

– Ванята! – зовет мать. – Поглянь!

Любава стоит в парче и жемчугах, струится зеленый шелк в серебряных тканых узорах, примеряет беличий коротель, крытый вишневым бархатом (и по бархату – золотые травы), поворачивается, проходит. Полыхает румянец,