чтобы предохранить хозяина от сырости, но в то же время дать ему возможность почувствовать близость того могучего первоисточника, из которого произрастает все живое.

Лесная хижина и погруженный в созерцание человек становятся неотъемлемыми частями природы. Он, человек, ничем не отличается от беспечно поющих птиц, звенящих цикад, колышущихся листьев, журчащих струй ручья, даже от самой Фудзи, что высится по другую сторону залива. Происходит полное слияние природы и человека. Мне вспоминается стихотворение Ота Докана (ум. в 1486 г.) – одного из выдающихся полководцев средневековой Японии. Когда император Го-Цути спросил Докана, где находится его усадьба, тот ответил пятистишием:

Обитель моя

приютилась у берега моря

в тени старой сосны —

И вершина снежная Фудзи

над застрехой моей нависла…

Император, живший в Киото, никогда не видел Фудзи в ее первозданной красе, отчего поэт-воин, вероятно, и счел необходимым упомянуть эту существенную деталь. Любопытно, что свою резиденцию Докан именует «хижиной» (яп. иори или ио). Крупнейший военачальник своего времени, он обосновался на месте современного Токио задолго до того, как Иэясу воздвиг в центре Эдо исполинский замок, и, разумеется, не был стеснен в средствах. Тем не менее о своем богатом подворье Докан говорит как о «хижине», под которой обычно подразумевается лачуга с соломенной кровлей, жилище отшельника.

Поэтический вкус Докана восставал против всего искусственного, привнесенного человеком в безмятежную жизнь природы. И образ его «хижины» как нельзя лучше сочетается с зелеными соснами, набегающими на берег волнами, снежной вершиной Фудзи. В танка Докана еще раз проявляется удивительное свойство японского национального характера – безотчетная и беззаветная любовь к природе.

Масштабное здание слишком навязчиво довлеет над окружающим ландшафтом. Пусть даже оно в практическом плане прекрасно выполняет все предназначенные ему функции, но в таком строении нет поэзии. Любое искусственное сооружение, слишком резко выступающее из общего естественного фона, теряет значительную часть своих художественных достоинств. Только когда оно уже лежит в руинах и не способно служить практическим целям, такое здание может преобразиться в часть пейзажа. В этом случае мы будем воспринимать его как некий природный объект, хотя к подобному восприятию неизбежно должно примешиваться сознание исторической значимости живописных развалин.

Император Го-Цути должен был слышать ранее о равнине Мусаси, где находилось именье Докана. Япония – страна гористая, равнины в ней редкость, а Мусаси, на которой сейчас раскинулись кварталы Токио, считалась одной из самых больших, поэтому император, никогда не покидавший Киото, проживший всю жизнь в окружении гор, вероятно, хотел представить, насколько же обширны просторы дальнего северо-восточного края. На вопрос микадо Докан отвечал:

Знай, что капли дождя

не видны вокруг хижины ветхой,

Хоть гроза пронеслась

вдалеке над равниной Мусаси —

Не объять простор ее тучам!..

Такой ответ чрезвычайно понравился императору, и он адресовал талантливому поэту-воителю с «дикого Востока» прочувствованные строки:

Прежде думалось нам,

что в бескрайних просторах Мусаси

лишь бурьян шелестит

Сколь же радостно видеть цветенье

дивных слов на дикой равнине!..

Докан – одна из самых популярных фигур в истории японской культуры. К несчастью, он жил в смутное время, когда правление сёгунов Асикага клонилось к закату и стране вскоре предстояло быть ввергнутой в пучину междоусобных войн. Поэт погиб от копья наемного убийцы, но перед смертью успел сложить «прощальную песнь»:

До вчерашнего дня,

словно куль с земляными червями,

Эта грешная плоть

оставалась вместилищем скверны —

Нынче куль наконец прорвется…

Судьба позволила Докану вдоволь насладиться чудесным зрелищем белоснежного купола Фудзи и пенными волнами океана, чего не скажешь о хозяине и хозяйке ветхой хижины «Угэцу», чьи сердца разрывались, влекомые одновременно луной и струями осеннего дождя. Но в этом невольном замешательстве, в этом колебании обитателей Богом забытой лачуги сквозит не меньше, а, может быть, больше поэзии, чем в жизненных перипетиях Докана.

«Угэцу», что в переводе означает «Дождь и луна», – одна из пьес репертуара театра Но. В основе ее лежит эпизод из странствий монаха Сайгё (1118–1190) – прославленного поэта начала периода Камакура. Как-то раз на исходе дня Сайгё постучал в дверь одинокой хижины и попросился на ночлег. В убогой лачуге жила престарелая чета. Старик отказался впустить монаха, сказав, что столь неказистое жилище недостойно гостя, однако жена его сжалилась и дала путнику приют. Хижина изнутри и в самом деле оказалась в скверном состоянии. Дело было в том, что старуха слишком любила лунный свет и потому пожелала оставить прорехи в кровле, чтобы наслаждаться небесным сияньем. Старик же любил слушать, как дождь барабанит по крыше, и потому хотел, чтобы крыша была цела. Что же делать? Совсем не чинить крышу, чтобы не мешать лунным лучам проникать в хижину, или же покрыть ее свежей соломой, подготовив к сезону дождей? Уже наступила осень, приближалась пора любования полной луной. Но может быть, лучше сидеть в тепле и слушать, как бьют по крыше струи осеннего ливня? Пока вопрос не решен, считали хозяева, не следует приглашать в дом постороннего человека:

Крыть ли нам иль не крыть соломой

кровлю хижины сей убогой?

Сайгё при этих словах воскликнул: «Вот и наполовину готовое стихотворение!» «Коли ты смыслишь в поэзии, – попросили старики, – дополни пятистишие, и получишь у нас ночлег». Сайгё тотчас же сложил такие строки:

Свет ли лунный впустить

или пусть барабанит ливень —

Мы решить не смогли:

крыть ли нам иль не крыть соломой

кровлю хижины сей убогой?..

Кстати, в собрании стихов Сайгё есть другая, сходная по смыслу вака:

Снова в дождь протекла

ветхой хижины старая кровля.

Я до нитки промок,

но чинить не спешу прорехи —

Жду, что в гости луна заглянет…

Итак, хозяева пригласили странника войти. Постепенно сгустился сумрак, и луна, все ярче разгораясь в небесах, залила серебристым светом отдаленные горы и долы. Лучи ее беспрепятственно проникли в хижину. Но что это?

Начинается дождь! Вот он шелестит в листве деревьев… Нет, это палые листья шуршат на ветру, словно редкие капли стучат по крыше. Небо же по-прежнему ясно. Дождь опавших листьев в призрачном лунном сиянье…

Я в лачуге моей,

листопаду печально внимая,

Буду ночь коротать —