Ночью Эрих не мог уснуть. Он закрывал глаза и видел, как кошка Анка бегает по смутно знакомым комнатам и играет упавшими листьями в размытом саду. Мама держит его за запястья и кружит, кружит, но лица ее не разглядеть, потому что солнце слепит глаза. И голоса ее не слышно за гудением пчел: «Я замешу свой хлеб на крови ваших детей. Но кто же тогда я? Я не он». Женщина в коричневом костюме предлагает ему кусок хлеба, берет за руку и уводит. Тени птиц скользят по стенам, по кровати, по его лицу.

Правду ему рассказал Хайнц Куппель, когда они вдвоем убирались на школьном чердаке. Надо было вымести остатки прошлогодних лечебных трав, чтобы подготовить место для нового урожая. Март стоял прохладный, но воздух под крышей прогрелся и звенел от их голосов. Хайнц сказал, что теперь незачем собирать травы, ведь американцы уже пере-шли Рейн, а русские — Одер. И вообще, не понятно, зачем фрау Ингвер заставляет их это делать. Разве только чтобы занять их чем-то. А потом он съел лист наперстянки — не знаю, может, соврал — и сказал, что ему ничего не будет, смерть его не берет. Еще он сказал, что в городских аптеках раздают цианид всем желающим. А потом заявил, что Эрих — совсем не Эрих, и его папа с мамой — не родные.

— Они взяли тебя из детского дома. Пришли, как в магазин, и выбрали. Ты поляк. Это мне брат рассказал.

— Врешь! — кричит Эрих. — Твой брат мертв.

— Я давно об этом знаю. Брат видел, как тебя привезли сюда. Ты уже умел ходить.

— Врешь, — повторяет Эрих, но мы оба знаем, что это правда. — Мама хранит мою колыбель, я видел. Папа сам вырезал на ней желуди.

— Ты всегда был не таким, как все. Правда ведь? Спорим, ты не съешь наперстянку.

— Травы для солдат. Их нельзя есть.

— Да это же просто мусор! Отходы!

— Все равно нельзя.

— Трус! Польская собака!

Когда Эрих передает разговор маме, она заявляет, что Куппели никогда не отличались честностью и даже утаивали часть урожая от Имперского продовольственного комитета, а разницу продавали на черном рынке.

— От него всегда были одни неприятности, от этого мальчишки.

— Он сказал, что в городах раздают цианид.

— Что за чушь! — восклицает мама.

На следующий день, когда приходит бабушка Кренинг, Эрих вдруг замечает за обедом:

— Я помню санаторий, мой дом. Помню, как спал там с другими детьми.

Побледнев, бабушка Кренинг только и может проронить:

— Эмилия?..

И Эрих сразу понимает, что Хайнц Куппель не соврал.

Мама говорит, что это не важно.

— О таком ребенке, как ты, мы всегда и мечтали.

— Но откуда я взялся? Я поляк?

— Ты немец. Любой это подтвердит. Что еще наболтал Хайнц?

— Ничего.

Мать кивает. Это все, что Эриху удалось от нее узнать. Чем больше он спрашивает, тем короче становятся ответы.

— Что я сделал, мама? Почему ты злишься?

— Я не злюсь.

Почему же тогда она перестала укутывать его перед сном и целовать по утрам, почему стала говорить с ним, как с иностранными работниками: «Подмети пол», «Пересчитай яйца», «Выгреби золу». Таким же тоном она отвечала горожанам, которые приезжали к ним, чтобы обменять ковры, золотые кольца и картины на яйца, мясо и смалец: «Это запрещено законом. Надо бы знать такие вещи». Голос ее смягчается, только когда она шепотом молится бронзовой голове.

* * *

В конце концов, война добралась и до них. В те последние смутные недели на их землю обрушился бомбовый шквал, как неотвратимая стихия, которую не остановишь ни молитвой, ни страхом, ни ворожбой. Наверняка он предназначался не им, ведь в деревне не было ни заводов, ни мостов, ни железных дорог — никаких стратегических объектов, интересующих врага. (Или это не враг, а мы сами, как верноподданные римляне, разрушали собственную страну?) Бомбы падали на картофельные поля, в лес, в озеро.

Мама с Эрихом обедали дома, когда началась атака. Сначала они приняли гул моторов за жужжание пчел, но даже когда стало ясно, что это самолеты, они не сдвинулись с места, ведь здесь с ними не может произойти ничего плохого, их просто нет со стратегической точки зрения, их даже нет на карте. А потом перед хлевом взметнулся фонтан грязи, дом задрожал, работники стали с криком разбегаться во все стороны. Эрих метнулся к двери и натянул ботинки, мама — за ним. Он решил, что она тоже хочет помочь. Помочь работникам. Но мама жадно схватила его за плечо, словно удерживая и отстраняя.

— Стой! Они чужаки! Нельзя рисковать собой ради них.

Эрих вырвался и помчался мимо стойла, где ржала и била копытами Ронья — Ронья, которая не боялась ни грома, ни пламени — прямиком к хлеву. Двор, постройки и небо заволокло дымом. Эрих пошел на голоса, не доверяя призрачным очертаниям.

— Здесь! — закричал один из работников, показывая куда-то в угол.

Эрих с трудом разглядел в грязи на полу человеческую фигуру, придавленную рухнувшей стеной. Двое безрезультатно пытались приподнять доски, чтобы освободить застрявшего товарища. Эрих заполз в щель, уперся плечами и стал толкать. Стена подалась, и раненого наконец удалось вытащить. Когда Эрих вылез наружу, он был такой же грязный, как работники. Дым немного рассеялся, перед хлевом зияла воронка, будто из земли выдернули гигантский корень.

Сначала мама отказалась пустить в дом раненого.

— Он обворует нас. Или еще хуже…

— Его можно положить на мою кровать, а я лягу на пол, — настаивал Эрих.

— На твою кровать? Да ты хоть знаешь, что поляки сделали с немцами?

О, порождения ехиднины!

— Я — поляк! — сказал Эрих.

— Нет. Ты немец, просто родился в Польше, которая теперь вообще часть Германии.

С улицы доносился стук молотков. Двое уцелевших работников ремонтировали хлев.

— Что случилось с моими родителями? Как мое настоящее имя?

— Ты Эрих Кенинг, а я твоя мама.

Нет, подумал Эрих.

Нет, подумал я.

В конце концов, мама согласилась впустить раненого, когда Эрих сказал, что так он быстрее поправится и сможет вернуться к работе. А дел предстояло много: надо было чинить изгороди и прочищать канавы. Надо было засыпать воронку.

Раненый спал в кровати Эриха, а Эрих спал рядом с мамой, на месте, освободившемся после папы. Было непривычно лежать в другой комнате, и слышать близкое мамино дыхание, и наблюдать, как сгущается темнота, наступая из углов. Эрих не мог уснуть и стал считать, сколько месяцев осталось до его десятилетия, сколько недель, сколько дней. А вдруг ему уже исполнилось десять? Ведь если мама оказалась неродной, то и день рождения может оказаться фальшивым. Будь ему уже десять, он бы мог вступить в Юнгфольк, где учат заряжать панцерфауст, ослеплять пилотов прожектором, стрелять из зенитки, подрывать танки и перерезать горло. И если он хорошо зарекомендует себя — покажет врожденную способностью, как говорит фрау Ингвер, — то его могут пригласить на встречу с фюрером, который всех германских детей считает своими. Поскольку вы плоть от плоти нашей и кровь от крови нашей, в ваших молодых умах горит та же страсть, что ведет и нас. Говорят, что некоторых детей фюрер приглашает к себе в бункер на недельку-другую, и там кормит их марципаном, и витаминами, и горячим шоколадом. Эрих видел фотографии этих счастливчиков в газетах: как они пожимают фюреру руку и задают вопросы — вопросы, официально утвержденные и отрепетированные, потому что нельзя же спрашивать у фюрера что попало.