* * *

Мстислав Удалой глянул сквозь узкую сонную щёлку глаза на горящий фитиль. Лампадка дрогло подмигивала розовым лепестком пламени перед густой заставой икон. В тиши зудела словленная паутиной муха; за стеной, в приёмной, сапно и грозово храпел воевода Степан, да где-то в ночи на крепостных стенах стенали зловещим плачем сычи...

«Странная штука жизнь, чудная... — думал князь. — Вот живут люди, племена, народы... У каждого свой язык, устои, молитвы свои... и могилы. Все издревле знают: где чья граница пролегла, сколь переходов и рек отделяют кого от кого... Ан нет, все ходят ощупкой с мечами, ровно слепые... Ужли земли людям мало? Эту-то некуда девати, правнуки освоют ли, нет?.. Удержат ли?! Но нет — один чёрт, народы топчут друг дружку конём, рубят, членят булатом, оставляя после себя пепел и кости. Видно, люди про себя мало знают... То-то, грехом живём: раздором, грабежом да наживой. О Боге вспоминаем лишь во храме да у могилы... Но ведь живёт в Дикой Степи легенда славная. Нам бы, русичам, не грех помнить о ней. Как-то у Счастья спросили: “Где же ты завершишь свой долгий путь? ”И оно ответило: “В стране, где поселилось Благоденствие и Единство. Потому что без Единства нет Благоденствия”. Доброе завещание потомкам до Страшного суда. Не потому ли так часто льётся христианская кровь, что забывает о сём наша Русь? И Степь одерживает победу над нами... Ясно и без свечи: путь у нас только один — Единство».

...Смежив глаза, прислушиваясь к своему сердцу, Мстислав вспомнил о своей жене. Здесь, вдали от родных стен Галича, недавнее прощание с женой им переживалось острее, с какой-то даже усилившейся болью, горечью... В мерцающей поволоке закрытых очей перед ним разбегалась холмистая степь, седая от серебристого ковыля, с дымчатыми зелёными гривами дальних дубрав на горизонте... Он словно ощущал свежий травяной запах равнины и видел рядом с собой Таисию; подсинённые голубым миндалины её чёрных, как ночь, половецких глаз, упрямые и нежные линии припухлого рта, вдумчивую складку на лбу... Мстислав силился услышать её голос, слова, срывающиеся с любимых губ, но они были неясны и заглушались то чьей-то гортанной, неведомой речью... то грубым смехом и злыми криками... Но и по влажному блеску зрачков, по трепету выгнутых полумесяцем густых ресниц он знал, о чём она говорит, о чём болит её сердце.

Мстислав вдруг вспомнил их последнее расставание, вспомнил до морщинок на дрожавших губах, до солнечного зайчика, что пугливо скакал в её прозрачных, искрящихся слезах.

...За крепостным валом рдяно догорала заря, колокол созывал к вечерне. В смуглой бирюзе неба словно на нитке висела оранжевая тучка. В ломкой тишине тёплого вечера отчётливо слышался непрерывный рёв тучных стад, возвращавшихся с пастбищ.

Таисия вышла на княжеское крыльцо проводить мужа. На бледном лице её лежала беспокойная тень... Ему даже показалось, что от слёз глаза жены поменяли цвет и пуще удлинились в восточном разрезе.

...Вот она качнулась всем телом и отвернулась, комкая у блестевших слезами глаз расшитый крестом рушник.

— Будет, любимая, — он приобнял её за плечи и строго сказал: — Тебе ли, дочери повелителя Степи, не знать? Воин от веку за землю и веру свою принимает терновый венец. Грех слёзы лити... Ты уж не первый год во Христе. Смотри, Господь не спустит. Сколько простоим да выдюжим под натиском поганых — один Бог весть... Думать же о победе след! Ан ты здесь не рви грудь, не суши глаза... Не бойся, касатка моя, быти нам по-любому вместе, хоть в этой жизни, хоть в той... Главное — сбереги сына! Сие самое дорогое, что есть у меня... Он — мой наследник. Ему продолжати вершить дела, мною начатые! И ежли уж суждено мне убитым быти, то пусть он тоже станет воином — защитой для ради земли Русской — и отомстит за кровь отца. Знай, Таисья, — люблю тебя. Руки не покладай, успей закончить хоругвь! Помни, в нём, в Яром Оке, моя надежда, спасение и сила! Через пять дён жди гонца за стягом. Савку-сокольничего пошлю. А теперь прощай. Молись за меня, даже когда разозлишься.

И снова она качнулась гибким станом, как пламя свечи на ветру. Он притянул её вплотную, крепко обнял, жарко и больно поцеловал в солёные от слёз губы, желанно ощутив её тугой живот и упругую полноту высокой груди...

Уже хватая ресницами сны, Мстислав с надеждой подумал: «Савка-пострел... уж поди ж то завтре в Галиче будет... Только б моя успела... стяг... Ярое Око...»

* * *

...Мрачен и тяжёл был взгляд бродника Плоскини в татарском плену. Некогда беглые люди из Дикой Степи избрали его за силу и фарт[190] на разбойничьем кругу своим главарём, но кануло время то безвозвратно...

Теперь он сам, по воле судьбы-злодейки, был раб — с тяжёлой колодкой на шее и путами на ногах. Сорвана была с его головы рысья шапка, отобрана востра сабля, а вместе с ними кончилась навсегда и его разудалая вольница.

Пробыл Плоскиня в плену у монголов неделю — всего ничего... но куда что девалось?! Его силу и стать будто кто в долг взял; лоб пожелтел, обострились скулы и нос, впалая грудь виднелась в распахнутый ворот рубища[191], да и сам он враз гибло сдал и ослаб, таская колоду на шее, постарел до неузнаваемости, так что, встреться с ним даже родная мать, вряд ли бы у неё ёкнуло сердце.

— Тако, тако... не тужи! — истязал он себя веригами покаяния, обгрызая и обсасывая брошенные ему вместе с собаками лошадиные мослы. — Помнишь небось, как сам людишек невинных крошил на шляхе да на паромах? Как девок и баб, жён чьих-то... в дубравах с дружками сильничал? Тако, тако... Божьему зраку всё зримо, деснице Его всё подвластно... Воть и оттопыриваются теперича ангелы, слуги Его, на тебе. Не тужи, Плоскиня. Не одному тебе, видать, чужие шкуры дубить. Бог терпел и нам велел. Шо, рази не так? Ишо сказати?..

Так изводил и травил себя день за днём бродник, каялся в своих тяжких грехах, молился тайком, глядя в ночное небо. Звёзды переливались мерцающим драгоценным ковром над ним, над спящей татар-ордой, над рекой Калкой, застывшей чёрной смолой, вспыхивали розовым, голубым, зелёным... вспыхивали и оставались немы и равнодушны. Плоскиня истово осенялся крестом и каждый раз жаждал докричаться в своих мольбах до Христа, объяснить, что ни в чём не виновен. «Всяка тварь живёт, как сподручней... Уж така масть выпала на мою долю... Так получилось в ту ночь... у Днепра!..» Но как только в покаяньях своих он доходил до оправданий — слова пропадали. Слова, которые прежде, как густая голубиная стая, трещали крыльями, при каждой саднящей его мысли тотчас улетали прочь, оставляя его — безъязыкого — один на один с молчаливым небом, которому он не в силах был более передать ни своих мыслей, ни чувств, ни чаяний, и от этого становилось ещё ужасней.

Плоскине и думать было жутко, что он подчистую проиграл в споре с судьбой. Причём проиграл трижды!

Первый раз — когда из-за собственной жадности попался в лапы татарам.

Второй раз — когда поверил коварному одноглазому старику, польстившись на обещанные ему «свободу» и «именитство».