Субэдэй хорошо помнил, как при этих словах потемнел суровый лик Повелителя, левый глаз прищурился, а правый — сверкающий и зловещий — наблюдал за ним и Джэбэ.

«И вот тогда, — хриплый голос Чингизхана был взволнован, — мой волчонок — который станет волком! — моя надежда Бату продолжит наши победы... И над Вселенной протянется монгольская рука!..»

«Ойе, а это похоже на правду... Сей голенастый щенок напишет свою историю не пером и чернилами, а саблей и кровью», — криво усмехнулся Субэдэй и свежо вспомнил бойкого мальчишку лет десяти от роду; тот бегал с небольшим охотничьим луком и тремя красными стрелами[202] у праздничной юрты своего отца Джучи-хана, старшего сына грозного Темучина.

«— Вот мой сын, Бату-хан! — представил Субэдэю своего отпрыска Джучи и, глядя на быстроглазого сорванца, сказал: — Мой отец, единственный и величайший Чингизхан, завоевал половину Вселенной, а румийский[203] полководец Искандер Двурогий — вторую половину. Что же остаётся завоевать тебе, Бату-хан?

Юнец метко пустил стрелу в цель — в торчавшую на шесте голову кипчакского воина — и с ходу ответил:

— Я отниму все земли у Искандера!»[204]

...Старый Барс с Отгрызенной Лапой прикрыл коричневое веко, не чуя тела, будоражащий рокот бубнов и звон голосов поющих колыхался в ушах, смешивался с огненными тенями прошлого.

Рядом с ним на звериных шкурах сидел, подобрав под себя ноги, Джэбэ-нойон. От безбородого Субэдэя и поголовного большинства «гололицых» монголов он отличался длинными вислыми усами и такой же узкой, как плеть, чёрной бородой. Искусно вплетённые в неё конские волосы переходили в тонкую косичку, которую Джэбэ, по монгольскому обычаю, закидывал за правое ухо.

...Багатур приоткрыл стерегущий глаз, рассчитывая, как обычно, встретиться с холодным зеленоватым взглядом соперника, но промахнулся.

Джэбэ, прикладывая ладонь к уху, увлечённо подхватывал песню высоким, звенящим, как тетива, подголоском:

Субэдэй усмехнулся в душе, наблюдая, как у прославленного победами храбреца синеет и взбухает от усилия кривая дельта жил на виске.

«Хай, хай... — одноглазый старик покачал головой. — Какие мы со Стрелой всё же разные».

...Но сейчас, слушая песню войны, ощущая знакомый прилив сил, Субэдэй, как и Джэбэ, желанно присоединил к звучным голосам свой сиплый голос. И вот они уже все вместе, как одно сильное сердце, которое пульсирует в такт и ударами гонит кровь по жилам огромного хищника, заученно повторяли припев мрачной и торжественной песни:

Савка безбожно стегал жеребца плёткой. «Ты сокольничий, а не постельничий! Не будь размазнёй, постиг? Вот и лети в Галич, яко кречет. Разбейся, ан достань мне к сече Ярое Око!» Эти речи калёным тавром выжглись в памяти Сороки. Вот и летел он сломя голову о двуконь, через каждые «осемь» вёрст меняя седло.

...День и ночь пронеслись пёстрой лентой; с краюхой хлеба, глотком родниковой воды да горстью мочёной морошки. Княжеские кони борзы и ретивы, только что не крылаты. Они несли стремительно, широким завидным махом. Карминовый плащ парусом хлопал за спиной, ветродуй вышибал слезу. Савка привычным жестом уравнивал меж пальцев вырывающиеся двойчатые поводья, не давая быстроногим излишнюю слабину.

Вот уж и Чёрный Остров, и Любары с колдовскими падями позади... Впереди Чуднов, а там, ежли чёрт не встрянет да лешак не попутает, и до Киева рукой подать. Кони без устали молотили по шляху, но вот крест, Савке дорога до Галича показалась вдвое короче. Оно и понятно: в Киеве — князь, а в Галиче — Ксения любая дожидалась. Одной ею и жил Сорока, обмирал сердцем при одном воспоминании. Только подумает о ней, пригожей, — голова кругом, а перед мысленным взором уж сверкнёт камышовая зелень глаз, искрящаяся, как изумруд... А под коралловой каймой приоткрытых губ виден жемчужный проблеск плотных зубов.

* * *

...Ксения меж тем и вправду расцвела всем на загляденье. К своим семнадцати ведала все бабьи премудрости; мамками да тётками обучена была: куда нитку златую вдеть, куда серебряну, а где и простой стежок положить; знала посадская девка, из чего и с чем знатного пирожка испечь, как чинно по двору пройти, и на всё-то она мастерицей сделалась, всё в её белых руках спорилось.

От женихов отбою не было... Только всё зря да без толку. Жениться — то не вшу ногтем раздавить, не гопак сплясать! Ксения была неприступна, на одного лучникова сына Савку Сороку заглядывалась. Да и он с неё глаз не сводил. Словом, перешиб всех ухажёров сокольничий, хотя с локтями в женихи не лез.

— Чудно!.. И за шо сему Савке безродному така красота достанется?

— У нас руки тоже будто не из заду выросли!..

— А на бобах-то — мы! — шипели защемлённые завистью женихи. Имелись и такие, кто не против был извести, изурочить Савку, да боязно, рисково... Савка стебанёт в зубы — мало не покажется! Медный кулак его многие знали, но не это препоной было! Нашлись бы и покруче него кулачные битки. В другом собака зарыта была... Сам князь Мстислав Галицкий благоволил к парню; а вскоре за расторопность, ловкость, ратную выучку и верность взял его Удалой на свой княжий двор да и сделал сокольничим. Тут и сказке конец — кто супротив князя пойдёт, кто осмелится? Княжий двор — не ночлежка, слово Мстислава — кремень, гнев — огонь, да и дозор его суров — шуток не любит!

На этом отступились злые завистники, махнули рукой, хотя жаба их ещё долго давила:

— Вот тебе, киска, сметаны миска... Дуракам издали везёть! Ему бы на печи сидети да с клопами золу пересыпати.

— Да будя, Евсей... Не полцарства теряем. Знати, выше головы не прыгнешь. Тятька мой гутарит: «Богу молись, а чёрта не гневи». Видать, судьба наша, хлопцы, на других дворах своё женихово счастье искати.

— Да нехай Савка окольцуется с Ксюхой... Могёть, нас Бог оберёг? Та тоже... та-а ишо стерва-а... У-у, яшшурица в юбке! Шустра больно. Ну, ну-у!..