— Важно другое: если во время шторма, равно как и во время гипотетической борьбы за спасительную доску, ситуация оставалась критической и тем самым оправдывала крайние меры, то аналогичная ситуация сохранялась и после шторма — вследствие повреждений шлюпки и возникшего конфликта между мистером Харди и другими пассажирами. Наглядно подтвердив свою готовность к человеческим жертвам, мистер Харди стал представлять непосредственную угрозу для всех остальных.

Я в корне изменила свое мнение об адвокате Ханны: он воспользовался чужой логической погрешностью и обернул ее на пользу нам троим. Можно было только восхищаться его способностью просчитывать партию на несколько ходов вперед, тогда как меня хватало лишь на то, чтобы кое-как следить за полемикой, надеясь не увязнуть в дебрях логики или права. Но вместе с тем, видя его заторможенность и какую-то восковую гибкость, я благодарила судьбу, что меня защищает осанистый, быстрый в движениях мистер Райхманн, взявший себе двух помощников. Бледный адвокат Ханны все больше воодушевлялся и, несмотря на свой неказистый, даже болезненный вид, произносил речь с нарастающей уверенностью. Его изможденное лицо светилось, а в темных глазах с розоватыми белками тлели угольки и отблески внутреннего огня. Закончил он так:

— Разве не правомерно будет рассматривать убийство мистера Харди как свержение злобного правителя, даже, если хотите, тирана, деспотичного самодержца, который узурпировал всю власть в маленьком княжестве и угрожает смертью своим подданным?

Прокурор ответил вопросом на вопрос:

— Разве мистер Харди не заявил о нежелании, а то и полном отказе лишать жизни женщин? И далее: какие есть основания усматривать в организованной им жеребьевке скрытую угрозу?

Но мой несравненный мистер Райхманн тут же парировал:

— А как же миссис Кук? Разве не мистер Харди своими высказываниями и понуканиями довел ее до самоубийства? Не он ли тянул время, когда нужно было спасать Ребекку Фрост? Не он ли подобными действиями включил женщин в число всех тех, кто подвергался прямой смертельной опасности в силу одного лишь его присутствия в шлюпке?

Прокурор, отличавшийся гибкостью ума, выражался скороговоркой, как будто машина правосудия слишком быстро вращала колесами, а ему приходилось поспешать сзади, чтобы не отстать. Едва не задыхаясь, он выпалил:

— Представленные суду сведения относительно обстоятельств смерти миссис Кук противоречивы! Что же касается Ребекки Фрост, абсурдно полагать, что мистер Харди умышленно медлил перед тем, как поднять ее на борт. При изложении любых событий можно расставить акценты так, чтобы раздуть важность того или иного эпизода.

После примерно часовой полемики судья Поттер заявил:

— В наших рассуждениях мы — скорее всего, вынужденно — все время переходим на частности, а потому позволю себе в заключение нашей дискуссии подчеркнуть, что не существует единого принципа, который помог бы нам установить, допустимо ли выбрасывать за борт одних пассажиров ради спасения других. Мы должны только решить, допустим ли был этот шаг в одном конкретно взятом случае, ибо странные и аномальные факты, сопутствующие этой истории, вероятно, никогда больше не повторятся. Решение по каждому делу должно основываться на конкретных фактах и оценках, а не на абстрактных правилах.

Итак, судья дал ход нашему делу. Было провозглашено верховенство закона, и нас бросили в его воды.

Наверное, с гипотетических рассуждений об этой спасительной доске, а также о второй шлюпке и пошел слух, что мистер Харди остался в живых. На эту тему даже появился материал в газете, которую принес мне адвокат Гловер в нарушение правила, запрещающего доставлять что-либо заключенным без особого разрешения.

— Если это подтвердится, — сказал он, — с вас снимут обвинения в убийстве.

— Как? — не поняла я, ужасаясь от мысли, что мистер Харди каким-то чудом вынырнул на поверхность и добрался до берега.

— Да ведь это будет означать, что убийства не было! — с некоторым удивлением объяснил Гловер, а я не сразу поняла его правоту: ведь нам инкриминировали только гибель мистера Харди, но не других пассажиров шлюпки, хотя порой мне начинало казаться, что нас обвиняют чуть ли не во всех бедах, включая кораблекрушение.

Когда до меня дошло, о чем речь, во мне зажглась безумная надежда, но я тут же вспомнила, как Харди раз за разом выныривал на поверхность, а потом окончательно скрылся из виду. Перед глазами маячило его изможденное лицо в потоках черной воды. Душу мне сковало холодом; если бы мистер Харди воскрес из мертвых, я бы этого не пережила.

— Такое вполне возможно, — продолжил мистер Гловер. — В Нью-Йорке обнаружились ценности, имеющие отношение к «Императрице Александре». Пока это лишь предположение, но мистер Райхманн поручил мне перепроверить все сведения.

— Если Харди выжил, — сказала я, — вряд ли ему захочется проявить великодушие. Не думаю, что он придет в суд и скажет: «Наперекор всему я жив — значит, преступления не было. Отпустите этих женщин».

— Да, такое маловероятно, — сказал мистер Гловер, — но от него и не потребуется явка в суд. Самого факта, что он жив, будет достаточно.

— Видимо, в таком случае наше обвинение переквалифицируют в покушение на убийство, — предположила я. — Какой за это полагается срок? И между прочим, не привлекут ли к ответственности самого мистера Харди? Судья однозначно дал понять, что член экипажа не должен побуждать пассажиров добровольно бросаться за борт.

Я умолчала о том, что у Харди бешеный нрав, как нельзя более полезный в минуты смертельной опасности, но совершенно неприемлемый в цивилизованных отношениях. Умолчала, что он покровительствует тем, кто ему подчиняется, но без колебаний убьет любого противника и что мы давно разорвали те узы, которые обеспечивали нам его покровительство. Вслух я лишь предположила, что у него, вероятно, будет иная и, скорее всего, лживая версия о судьбах кое-кого из погибших.

— Не стоит особо усердствовать в розысках, — заключила я, дрожа от озноба. — В конце-то концов, мы действительно выбросили его из шлюпки.

— Да, с этим не поспоришь, — сказал мистер Гловер, обеспокоенно глядя на меня.

Я не могла унять дрожь, а мистер Гловер не знал, как мне помочь; тогда я сказала:

— Хотя у меня нет ни малейшего желания видеть мистера Харди, будем все же надеяться, что он жив.

Мне показалось, эти слова были для Гловера как бальзам. Будь Харди жив, это означало бы, что я не убийца, а мистеру Гловеру, как подсказывал мне внутренний голос, претило думать, что руки у меня по локоть в крови. Еще утром я подумывала о том, чтобы попросить его разыскать адрес Фелисити Клоуз и отвезти ей мое письмо, но потом отказалась от этой мысли. Я собиралась ей объяснить, что по-настоящему любила Генри; пусть на первых порах меня привлекала его обеспеченность, но я любила Генри всем сердцем. Мне хотелось рассказать ей об этом не из бахвальства, а просто в память о Генри. Но интуиция всегда мне подсказывает, где можно выговориться, а где лучше придержать язык, поэтому я впоследствии порвала и выбросила написанное письмо, а в беседе с Гловером даже не упомянула Фелисити. Вместо этого я убежденно повторила: «Будем надеяться, что мистер Харди жив!» после чего Гловер без содрогания положил руку мне на локоть.