— Надо идти, извини. Дела.

— На улицу нельзя! У этих людей зонты стреляют отравленными дротиками. Укол смертелен. Противоядия пока не нашли.

— Ничем они не стреляют.

Миссис Смит дернула руку еще раз.

— Ты должна мне помочь!

Тут миссис Смит замахнулась сумочкой и съездила Конрада по лысой голове и красному уху. С громким сопением он ухватил ее за воротник выглаженной белой блузки и потянул. Миссис Смит рванулась. Блузка лопнула, и в руке у Конрада остался почти весь рукав и левая передняя часть. Заподозрив изнасилование, владелец заведения выскочил из-за барной стойки. Папка упала под стол, Конрад нагнулся за ней, и миссис Смит, с поцарапанным лицом и обнаженной грудью в кружевной чашке лифчика, вылетела на Джермин-стрит. Мужчина у витрины коротко на нее взглянул без тени улыбки. Миссис Смит была уже на углу, когда сзади раздался Конрадов голос, дикий и жалобный: «Вернись! Помоги мне! Помоги!»

Но миссис Смит, не останавливаясь, бежала по Дьюк-оф-Йорк-стрит, свернула на Сент-Джеймс-Сквер и укрылась в краснодеревной твердыне Лондонской библиотеки, в которой, когда ее только открыли стараниями историка Томаса Карлейля, из всей беллетристики была только Джордж Элиот: Карлейль считал, что она настолько глубоко проникла в сущность эпохи и склад мыслей современного человека, что зачислил ее труды по разряду философии.

В отделанном красным деревом женском туалете миссис Смит умылась водой из латунного крана викторианских времен и заплакала о музыке. Надо будет попросить у кого-нибудь жакет — поехать домой в приличном виде. Была задета ее честь (и в более современных значениях, и в старинном смысле слова тоже). Ее трясло. Вообще, миссис Смит, как женщина решительная и практичная, вернулась бы к работе, но эмоциональный подъем безвозвратно ушел.

Конрад сошел с ума. Не станет она ввязываться в его историю с музыкальными инструментами-убийцами и смертельными зонтиками.

Как же все это зыбко — чувство собственного «я» в темном боксе неизвестности, момент прозрения, уверенность в том, что музыка — единственное искомое.

«Смерть уничтожает человека, — сказал Форстер, гуманист, либерал и реалист, умерший в тот день, — идея смерти его спасает».[57] Частное сумасшествие Конрада не заставит миссис Смит отвлечься или повернуть назад.

* * *

И все же вынуждена сообщить, что всего две недели спустя миссис Смит пошла в клинику на Мэрилебон-роуд к хирургу. В правом боку побаливало, не сильно, ничего особенного, небольшая припухлость, грыжа.

У нее, сказал хирург, что-то вроде опухоли, утолщение ткани на месте старого рубца. Лучше удалить.

— Но только не сейчас, — запротестовала миссис Смит. — Сейчас я занята, у меня полно дел. Мне как раз летом работается лучше всего, когда в школе каникулы. Давайте осенью.

— На следующей неделе, — твердо сказал хирург и прибавил, как бы отвечая на незаданный вопрос: — Конечно, доброкачественная.

Правда, мистеру Смиту он сказал кое-что другое. Да и потом, откуда он мог с такой уверенностью знать до операции, злокачественная она или доброкачественная?

В итоге миссис Смит легла в больницу только через три недели, а пока ждала, ходила, как обычно, в Лондонскую библиотеку. Она много смотрела в окно и пыталась думать о коротких рассказах, о сжатой, спешной форме письма, а то кто его знает, много ли осталось?

На нем красовался старомодный блейзер цвета мятой клубники в кремовую и черную полоску и соломенная шляпа канотье. Он, впрочем, то и дело ее снимал — видимо, чувствуя себя в ней странно — и вращал обеими руками, будто корабельный руль, чуть пониже пояса, напротив светлых фланелевых брюк.

— На этот раз непростую задачку я вам приготовил! — оживленно обратился он к одной из участниц садовой вечеринки.

Широкие у проймы, узкие в запястьях рукава «баранья ножка» и шелковые солнечные зонтики здесь соседствовали с современными шелковыми платьями-рубашками по колено и вовсе непокрытыми головами — некоторые из гостей нарядились, согласно предписанию на пригласительном билете, в «стиле начала 1900-х гг., времени правления Эдуарда VII», другие же не стали. Даму, с которой вступил он в разговор, звали Джозефина Гамельн. Она была одета в длинную серую хлопковую юбку, блузку с высоким воротником и в собственную диковинную соломенную шляпку. Не то чтобы она любила причудливые наряды, просто имела обыкновение исполнять, хотя бы из вежливости, разного рода просьбы.

— Интересно, и какую же? — спросила она, с улыбкой чуть повернув голову к Максу Маккинли и не отводя взгляда от мальчиков, воспитанно и деловито снующих с подносами снеди по ровной, залитой солнцем лужайке.

Миниатюрные пиццы, сосиски в тесте, устрицы, запеченные в беконе, — все это были изделия школьной кухни: в этой прогрессивной школе мальчиков обучали кулинарии. К Максу она относилась с симпатией, и не только потому, что он сердцем принимал и, возможно, понимал ее повести и рассказы, — хотя именно с этого и началось когда-то их знакомство и сотрудничество. В шестидесятые годы, когда ее сын Питер был не старше этих ребятишек, Макс позвал ее, в ту пору еще малоизвестную сочинительницу, рассказать воспитанникам школы-интерната о писательском деле. Потом в эту школу поступил и Питер.

Макс ответил:

— Я хочу, чтобы вы на несколько месяцев приютили у себя паренька по имени Генри Сми.[59] Потрясающе одаренный молодой человек, но очень непростой. Он нуждается в теплом, спокойном доме, интеллектуальном общении. Мне кажется, — Макс доверительно склонился к ее уху, — он нуждается именно в вас!

— Но почему?

— Как только увидите, сразу поймете. Генри Сми — это вылитый Саймон Валле из «Котельной». Сходство удивительное.

— Ужасно… — безмятежным тоном сказала Джозефина, которая придумала Саймона Валле, — ужасно для Генри Сми…

— Да, мало приятного. Но вы обязательно сумеете ему помочь. Не сомневаюсь.

— Вы всегда просите о невозможном, — отозвалась Джозефина, впрочем не без оттенка удовольствия.

— Этой осенью он поступает в Кембридж. На лето я приискал ему работу в библиотеке. Ему необходима нормальная жизнь и человеческое понимание.

— Можно, конечно, попробовать, — сказала Джозефина. — Вы уж представьте нас друг другу.

Горячность и серьезность, с которой Макс заботился о своих воспитанниках, всегда трогали Джозефину, вдыхали в нее новые силы. Макс чувствовал каждый легкий трепет, каждый неверный стук страдающих юных сердец. Всякий ученик был для него чем-то новым, волнующим. Макс верил, что обо всех воспитанниках можно порадеть, его любовь и забота были неотступны. Пожалуй, оказавшись на его месте — ему об этом она, конечно, не говорила, — Джозефина давно бы уже скатилась в безликую, хотя и усердную работу. Разумеется, она ни на секунду не поверила, что Генри Сми имеет хоть каплю общего с Саймоном Валле; ну, разве что в сверхчутком воображении Макса?… Вышло так, что она была всю неделю занята — то на званых мероприятиях, то собственными делами, — у нее попросту не было возможности проверить на нейтральной территории точность наблюдения Маккинли. А Генри Сми собственной персоной уже доставили к ней на дом.