Я раскупоривал замок, ключ упирался и выворачивал пальцы.

Толкнул дверь и стоял на пороге в темной прихожей, прислушивался.

Звонок сидел в чайнике, сжав зубы. Батарея еле слышно полоскала горло. За раскрытым окном детской проехал по мягкому асфальту раскаленный троллейбус. Больше ничего.

Я вошел в ботинках. Комната взрослых с моей незаправленной кроватью, овсяное печенье на полу. Туалет, надо бумагу повесить. Ванная, надо свою зубную щетку поменять. И две маленькие поменять, обмахрявились все. И еще одна лишняя, выкинуть.

Еще раз в комнату взрослых вернулся, заглянул под диван. Опять туалет. Бумаги надо… Ванная. Щетки, точно.

Д… Черт. Д-д… Сейчас. Д-детская, да!

Входим.

Действительно, открыто окно. Выглянул, посмотрел вниз, на травку. Закрыл окно, обошел все разложенные на полу игрушки; задев любую из них, можно обрушить всё на свете — оно и держится только на нелепой фигурке, собранной из этого мелкого сине-желто-красного детского конструктора.

Прошел на кухню, на столе лежала записка, в записке синими чернилами было записано: «Я забрала детей. Жить здесь не будем».

Присел на табуретку.

Посидел рядом с запиской.

Взял лежавшую тут же прозрачную авторучку, чернил в ней осталось едва-едва.

«А вот если бы не хватило чернил? — задумался я. — Если б хватило написать только „Я…“. Ну, хорошо: „Я забрала…“ И всё, и кончились бы чернила. Тогда всё могло бы пойти иначе, правда ведь? Нельзя ведь забрать, не написав, кого забрала? Пришлось бы их оставить, верно?..»

Я покатал ручку в пальцах и попробовал нарисовать палочку — проверить, пишет ли. Палочка получилась. Галочка получилась. Крестик. Нолик. Никак не кончалась ручка.

Почему же я не выдул из нее чернила, как делал, когда был маленьким?

Ниже под запиской я приписал аккуратным почерком: «И не надо».

В полутьме детали конструктора смотрелись скучно и угловато. Я его как-то разбил, да. Кажется, там был дом. Или желтокрылый, с синей кабиной самолет. Или, может быть, это такой дом с крыльями.

Присел на пол, в надежной уверенности, что сейчас соберу всё как было. Вот эту синенькую деталь сюда, сверху такой длинной планочкой, здесь места для окошечка, вроде у них не было окошечка, зато у меня будет, а крылья, кажется, делаются вот так…

Ерунда какая-то косая получается.

Розовые детали будут фундаментом, синие положим поперек, окон не надо, это сделаем хвостом, отчего бы дому не иметь хвоста… Но крылья не лепятся вовсе, ну никак.

Надо спокойнее подумать.

Сейчас не могу, но потом смогу наверняка.

Быстро и воровато рассовал конструктор по карманам — два кармана на рубахе быстро наполнились, пришлось пихать в джинсы.

Отправился на кухню.

На кухне кран, ребристая плита, стул в углу — всё как скелеты костяные. Один чайник, как птица, пристыл в ужасе. Надо бы ему огонь развести. В нем еще звонок прятался, я помню.

Постучал ногтем в железный бок, никто не отозвался. Поднял крышку, заглянул вовнутрь.

На изржавленном дне было едва-едва воды, с полчашки. Я поболтал ею, посмотрел, как ржавчина перетекает по кругу.

Неловко поставил чайник на место — он лязгнул о прожженные прутья плиты, как будто зубами о железо.

Вышел из кухни и встал ровно посреди квартиры, слушая во все стороны, ничего не слыша.

На полу что-то темнело.

Включил свет, увидел свой носок, одинокий, в углу, какой-то весь скукоженный, словно его жевали, а потом выплюнули.

Присел рядом, попробовал его поднять, чтоб бросить в нестираное белье, но этот носок будто приклеился к полу.

Потянул сильней и обнаружил, что носок пяткой втянут в узкие прощелья вентиляционной решетки. Вырвал его — пятка была изъедена, наверное, крысами, заведшимися под полами. Они хотели втянуть кусок пахучей ткани к себе, но он не пролез. Сжевали то, что смогли.

Какое-то время зачарованно я смотрел на изъеденную черную пятку, держа носок на вытянутой руке перед собою. Он пах крысиной слюной.

Сплюнув прямо на пол, я вышел вон, стараясь не браться за дверные ручки и не касаться стен.

Никаких следов здесь больше не оставлю.

Набрал Альку, она долго не брала трубку.

Потом откликнулась, почему-то шепотом. Просто прошипела, без слов.

— Правда не сердишься на меня? — спросил я.

— Нет, — ответила она опять шепотом, помолчав.

— У тебя что, горло болит? — спросил я.

— У меня? — переспросила она и снова замолчала.

— Можно я приду? — спросил я.

— Ты? — поинтересовалась она.

Я спустился в метро, проехал по синей ветке, пересел на зеленую, затупил, перешел на красную, поднялся в город, пришлось идти пешком. Купил по дороге пива, две бутылки, темного и светлого, сразу вскрыл обе и одно запивал вторым.

Хотел еще раз набрать Алю, но еще издалека увидел ее в раскрытом окне. Шел на ее силуэт, стараясь не сворачивать. Перешагнул через заборчик, влез на детскую площадку, прошел посередь песочницы, игравшие там дети не заметили меня.

Аля вдруг свистнула мне из окна. Меня передернуло от этого женского свиста. Я и не знал, что она умеет свистеть. Я сам не умею свистеть. Она зачем умеет? Захотелось кинуть камнем в нее.

Вместо этого я пообщался с домофоном, с кнопками лифта и признался, кто я такой, глядя в глазок массивной Алькиной двери.

— Я к тебе насовсем пришел, — сообщил я, снимая ботинок одной ноги носком другой ноги.

Показался желтый носок.

— Я тоже буду пиво, — ответила Алька совершенно нормальным голосом.

Я качнул обе бутылки в руках.

— У меня отопьешь, — предложил, пряча бутылки за спину.

— Тебе что, пива жалко? — спросила она.

* * *

Черные носки случились со мной тринадцать лет назад.

Дух Верисаев с моего призыва положил на кровать свою пилотку — забылся. Этого нельзя было делать. Обычно у нас в наказание за подобное заставляли спать в пилотке всю ночь, но тут у деда Филипченко разыгралось воображение. Потому что какое это наказание — спать в пилотке.

Был час после отбоя на все дела, я мирно в несколько слоев подшивал постиранный и отглаженный воротничок этому самому Филипченко, привычно следя за тем, чтобы сверху было двенадцать стежков, снизу шесть и два по бокам. Количество стежков я давно запомнил благодаря литературе: «…идут двенадцать человек!..», «…кричит наш дух, изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства…», «…два были богача, и оба в тяжбе были…»