— Можно… Еще песни знаешь?

— Много знаю.

— Пой!..

Оник запел. Перебрав немало армянских песен, он перешел на русские. Его голос был слышен, по-видимому, в других камерах. Из глубины коридора подошли еще двое часовых, стали около двери и, улыбаясь, слушали распевшегося заключенного. Но когда Оник затянул «Широка страна моя родная», ему неожиданно начал вторить в какой-то из камер срывающийся женский голос. Немцы сунули Онику сигаретку и захлопнули дверь. Очевидно, петь больше не следовало.

Оник никогда не курил. Но он не мог отказать часовому, когда тот поднес зажигалку, и первый раз в жизни вдохнул горький, опьяняющий дым. Голова у Оника закружилась. Кто-то выпросил у него окурок. Оник лег на бок и задремал.

Наутро увели на допрос пожилого украинца. Когда он вернулся в камеру, его трудно было узнать: человеку выбили несколько зубов, под глазами багровели синяки, по щеке бежала кровь.

Его втолкнули в камеру, он свалился, ударившись головой о цементный пол, и застонал.

— Сволочи, что делают! — выругался молодой украинец, наклонившись над избитым. — За что тебя тиранили?..

Старик только стонал, говорить он не мог.

На другой день рано утром из камеры вызвали Оника. «Кончено! — подумал он, — должно быть, поведут на расстрел…» Он посмотрел на людей, сидевших с ним, хотел сказать что-нибудь на прощанье, но не сумел и вышел, только слабо махнув рукой.

По узкому коридору его вывели на тюремный двор. Оник невольно зажмурился: он отвык от солнечного света. Оглядевшись, он увидел, что двор весь завален строительным мусором. Оказывается, во время одной из бомбежек часть тюремного здания была разрушена. Возле забора громоздились груды кирпича, щебня, штукатурки, неубранных балок и досок, — все, что осталось от разбитого крыла тюрьмы.

Часовой присоединил Оника к толпе других заключенных и повел к развалинам. Их поставили на разборку кирпича.

В толпе Оник заметил и молчаливого поляка из своей камеры. Оник показал ему глазами на носилки — тот без слов понял. Вдвоем они таскали кирпич и складывали его в грузовую машину, стоявшую во дворе.

Поляк был очень медлительным. Без объяснений можно было понять, что его переполняет ненависть к людям, которые прохаживались по двору с автоматами на груди.

На исковерканном русском языке он все время твердил:

— Нас мало. Еще должны взять… работать…

Оник работал за двоих. Так прошло несколько дней.

На четвертый день поляк попросил Оника грузить носилки одному, а сам сел и стиснул ладонями виски.

— Я больной… плохо!.. — тяжело дыша, сказал он.

Оник выбирал кирпичи из-под стены. И вдруг, нагнувшись, заметил, что под стеной светлеет проход. С оглядкой он вытащил несколько кирпичей, лег на землю, выглянул, и сердце бешено заколотилось в груди. Это неширокое отверстие как бы приглашало немедленно уходить из тюрьмы, где его ожидали допросы, пытки, а может быть, и смерть…

Поляк, скрючившись, сидел над нагруженными носилками. Глаза его были закрыты.

Часовой, стоявший на вышке, не мог видеть Оника. Заключенные, работавшие во дворе, видели его только тогда, когда он выпрямлялся. Нагибаясь взять кирпич, он исчезал с их глаз за грудой мусора.

«Если заметят, сразу расстреляют», — пронеслось в лове. Высунувшись в отверстие, он посмотрел налево, направо. Никого на улице не было. Оник выполз наружу и тихонько двинулся вдоль стены. Он едва удерживал себя, чтобы не бежать, — казалось, что ноги сами несут его прочь. Он миновал часть стены и круто взял наискось к ближайшему перекрестку.

От перекрестка он повернул в сторону ближнего рынка, где виднелись люди. Только бы смешаться с ними, а там будет нетрудно замести следы.

Когда он уже подходил к рынку, случилось неожиданное. Навстречу ему с криком и шумом бросились десятки женщин и мужчин с мешками, со свертками и ведрами в руках. На мостовую покатилась рассыпанная картошка, яблоки, свекла, кочаны капусты.

Какая-то женщина бежала прямо на Оника. В одной руке она держала корзину с яйцами, в другой ведро, полное яблок. Яблоки сыпались из ведра, но женщина бежала не оглядываясь и только на каждом шагу вскрикивала:

— Ой-ой!.. Ой-ой!..

Оник сразу понял, в чем дело. Люди спасают свое добро: от немцев всего можно ждать. Очевидно, на рынке облава. Не раздумывая долго, он шагнул навстречу женщине:

— Тетушка, давайте вам помогу! Дайте корзину!..

— Возьми, сынок, подсоби! — задыхаясь, сказала она, оглядев его и сразу поняв, что перед нею не вор.

Оник подхватил корзину:

— Бежим!..

Переполох на базаре разрастался. Люди толпами валили на улицу, как пчелы из потревоженного улья.

Оник бежал не останавливаясь и только бормотал на ходу:

— Скорей, тетушка, скорей!

— Дай немного вздохнуть, сынок, постой!

— Провожу вас до дому, там и вздохнете!..

Нельзя стоять — догонят!

Так они оказались на самой окраине города. Оник сообразил, что здесь его искать уже не будут. Но беглецу всегда кажется, что преследователь идет где-то близко, за спиной. Поэтому Оник успокоился лишь тогда, когда следом за женщиной повернул в ворота.

— А что там случилось, тетушка? — спросил он, вытирая пот.

— Да разве ты не был на рынке?

— Я только шел туда…

— Что было? Пришли пьяные солдаты и начали подряд все бить, колотить, разбрасывать, топтать… «Дорого, кричат, продаете! Спекулянты!» кричат. Одна молодуха стала ругать их, так схватили вчетвером, раскачали и бросили с размаху… Сколько там добра пропало! «Спекулянты»! Как будто жизнь теперь такая дешевая. Да будь прокляты они, эти звери!.. Спасибо, сынок, что помог. Вот и наш дом, — зайди, отдохнешь хоть!

Во дворе стоял на костылях седой человек с болезненным, давно не бритым лицом. Он стоял возле клетки с курами и чинил сетку, которой затянуты дверцы.

Увидев жену и с ней незнакомого парня, он бросил работу.

— Что, без толку? — кивнул он на корзину и ведро.

Женщина, скрашивая рассказ мелкими подробностями, доложила мужу о случившемся на базаре происшествии.

— Спасибо вот ему, — добавила она, — кабы не он, не знаю, как и дошла бы до дома.

Человек выслушал ее рассказ и покачал головой:

— Ну и порядочки же пошли!..

Тут же, словно спохватившись, он протянул Онику руку:

— Что ж, будем знакомы! Пожалуйте в дом, а я сейчас…

Надо было что-то сказать этому человеку о себе. Он выглядел не слишком доверчивым.

— А вы тоже были на рынке? — спросил он.

— Нет, — сказал Оник. — Я здесь случайно, иду из Львова… Проголодался, решил — дай-ка зайду на рынок, может что куплю, да не успел: вижу, тетушка бежит… Часто случаются в вашем городе подобные вещи?

— Какой город? Разве это город? Город — это закон. А где тут закон? Порядочки пошли! И ночью-то