Потаскуха, произнес я почти вслух, шлюха немецкая.

Я тихо прокрался к деревянной стене и через щель наблюдал за ними. Теперь они прохаживались у воды, повернувшись в мою сторону. Я отчетливо видел его лицо. Это был он, доктор, который по любому поводу ошивался в поместье. Выпивал с Лео в охотничьей комнате. Приносил цветы и бутылки вина. Это был он, в расстегнутом больничном халате стоял на дворе гестаповской тюрьмы в Крани, беседуя с Валлнером. Кто попадался тому в руки, этому Валлнеру в начищенных сапогах, тот — труп, говорил парень из Гореньи Васи. Мой гнев нарастал: да она не просто немецкая, она гестаповская шлюха.

До обеда я складывал сено копнами. Я поглядывал в сторону поместья, ведь иногда во время покоса или скирдования сена она приходила и приносила поесть, воду и выпивку. Воду — чтобы утолить жажду, выпивку для подкрепления сил. На этот раз ее не было. Естественно, после такой-то ночи. Пришла Йожи. Я спросил, кто этот дохтур, что ходит в поместье. Ах, ответила она, это один добрейший человек. Он бывал на русском фронте, я подумал про себя, жаль, его там не прикончили. Я спросил, как его зовут. Хорст Хубмайер, он — баварец. Теперь мне все было известно.

Дядя Штефан сидел в своей конторе, склонившись над какими-то бумагами, сообщая кому-то по телефону о товарном составе, который только что промчался мимо. Он поднял глаза и подал мне знак подождать, пока он не закончит. Потом положил трубку, без слов ожидая, что я ему скажу. Я рассказал, что видел. Да ну, ничего особенного. Как это, ничего особенного? взвинтился я. Этот офицер, Хорст Хубмайер, этот баварец, гитлеровец, который связан с гестапо. Я видел во дворе тюрьмы, как он разговаривал с Валлнером. Валлнер было тем словом, которое заставило его подняться. Он встал и начал ходить туда-сюда. Ты уверен? спросил он. Абсолютно, ответил я. Я сообщу дальше, произнес он. А ты держи язык за зубами, понял? Не беспокойтесь, ответил я решительно, я понимаю, о чем речь. Я точно не знал, в чем дело, но в чем-то было, это я понял потому, как, услышав про Валлнера, начальник встал и принялся ходить по помещению. Я уже собрался уходить, как мне в голову пришла мысль. Мне надо поговорить с Янко, сказал я. Это будет сложно, ответил станционный смотритель, он в батальоне.

Мне бы тоже туда, произнес я.

Некоторое время он смотрел на меня. Ты бы подался в леса? Да, ответил я, как можно скорей. Хорошо, произнес он, ступай домой и делай вид, что ничего не случилось. И в поместье Зарников сходи. Придет время, наши тебя найдут. Зазвонил телефон, он снял трубку. Теперь ступай, поезд прибывает. Вот еще что, сказал я. Он взял фуражку и жезл и вышел на перрон. Я вышел следом за ним. Вы его ликвидируете, Хубмайера? Издалека послышался звук локомотива, поезд приближался. Ну, это не мое дело, произнес он тихо, немного раздраженно, ему хотелось избавиться от меня. Поезд, лязгая, остановился. Несколько запоздавших пассажиров вышли в то время как мы разговаривали. На выходе с перрона я заметил, как он беседовал с машинистом. Затем, отступив несколько шагов назад, поднял сигнальный жезл с круглой пластинкой наверху, свою знаменитую ракетку, на которую я любовался все детство. Он не был дядей Штефаном, это был всемогущий человек, принимавший решения о прибытии и отходах поездов, в чьей власти огромный паровоз и все составы тяжелых вагонов для него. Локомотив запыхтел, колеса заскользили по рельсам и завертелись, поезд тронулся. Все быстрее, я видел, как он вместе со светящимися окнами удаляется во мраке, скрылся за поворотом, а затем снова показался за пригорком и теперь уже мчался, я слышал, как рельсы гудят, а поезд мчался, как будто его ничто больше не в силах остановить. Он промчался в сторону Вероники и через нее.

В январе сорок четвертого я снова оказался в поместье. В старой австрийской шинели, которую взял у отца, с итальянским карабином, который мне дал Янко.

Стояла морозная зима, стоянка отряда была повыше охотничьего домика Зарников. Для операции в поместье Зарников батальонный комиссар Костя отобрал нас двадцать человек. Десять должны стоять на охране на подступах и в засаде. Командовать обороной будет командир Янко, остальные десять пойдут с Костей и решат там все, что нужно. Цель операции: пресечь связь здешних предателей с оккупационным центром. Раскрыть сеть информаторов. Произведена будет также реквизиция. Большего нам знать не полагалось, остальное было известно Косте и двум особистам, которые к нам присоединились, одного звали Петер. Всем нам известно, что промышленник Зарник угнетает трудящихся, эксплуатирует своих рабочих на фабрике, взял слово Петер, теперь нам стало известно, что он — вражеский агент. Это мы установили в результате тщательного сбора данных. У нас свои люди среди прислуги. Наш информатор, продолжал Петер, уже в конце августа сообщил нам, что его жена встречается с гестаповцем Хубмайером.

Он посмотрел на меня. Мне показалось, что все оглянулись в мою сторону. Но они не смотрели. Я перевел дух. Этого Петера я еще никогда не видел, а он уже знал, что я их информатор. Наши силы действовали в обстановке секретности, лишь ему было известно, что эти сведения добыл я, может еще Янко, однако, Янко мне об этом никогда не рассказывал, ни тогда, ни потом. Это у нас называлось конспирацией. Мы не знали друг о друге, но руководству было известно все, в том числе и особистам. Это были специфические люди, опасные, когда они появились в батальоне, возникло неприятное ощущение. Постоянно кого-нибудь из нас подозревали. Милана особисты раскрыли, допросили и ликвидировали, перед всем отрядом он заявлял, что любит нас. Перед тем, как мы его забили, потому как нельзя было стрелять. У меня слегка мороз по коже прошел, слушая чеканную речь особистского офицера Петера: по ней выходило, что каким-то образом я поспособствовал начать эту операцию. Теперь я вдруг стал их, особистским осведомителем. Стукачом. Der größte Schuft, Denunziant[16]. Докладывая Штефану, я думал, обойдутся без меня, что бы там ни случилось. С Хубмайером. А про Веронику, о том, что ей может что-то угрожать, мне и в голову не приходило. Если я вообще о чем-то думал, обозленный на доктора, на Веронику, на всех. Теперь мне хотелось возразить, что Хубмайер все-таки не гестаповец, и что я этого дяде Штефану не говорил, я сказал, что он мобилизованный врач, который был на русском фронте. Гестаповцем был Валлнер, правда только то, что они разговаривали друг с другом. Притом на тюремном дворе.

С гестаповцем Хубмайером, продолжал товарищ Петер, который уже уничтожал наших братьев-славян в России, мы только догадываться можем, о чем его любовница ему нашептывала в постели. Бойцы захохотали. Он — агент, заключил Костя, а она — гестаповская подстилка. Допросим их и посмотрим, что эти два предателя словенского народа выдали оккупантам. Я уже было собирался подойти к Янко, хотел ему сказать, что мне лучше не ходить, ведь там меня все знают. Однако это могли истолковать как страх перед операцией, а может, даже как сочувствие к предателям и гестаповским агентам. Петер сказал, что они провели расследование, а моя информация про Хубмайера не могла иметь решающего значения. Этой мыслью я утешал себя и потом, когда мы спускались по лесистому склону по глубокому снегу. Я сказал Янко, что лучше останусь в отделении, которое будет стоять на охране. Ладно, сказал Янко, пойдешь со мной. Комиссар Костя, слышавший это, засмеялся: не тянет тебя зайти к своим господам, да? Я лучше буду на страже, сухо ответил я. Мы оба знали, что так есть, я и рядом не хотел быть, по крайней мере, для меня они были неплохими людьми, а в чем вообще их вина, я не знал. И по сей день не знаю. Это известно Петеру и Косте, может, и Янко тоже знал. Он, возможно, понимал, я только не хотел того, чтобы бойцы видели мою слабость или жалость к врагу. Если бы ко мне хозяйка или сам хозяин обратился, я, скорее всего, не смог бы оттолкнуть их, чтобы они отстали от меня, потому что они не были плохими людьми, по крайней мере, по отношению ко мне, а что они сделали словенскому народу и трудовому люду, это другое дело, комиссар это хорошо знает.