– …но я к ним хорошо отношусь. То есть как к людям. Хорошо – к хорошим. Плохо – к плохим.

Кристина повернулась ко мне с улыбкой:

– Все старые тексты сейчас непонятны без научно-исторического комментария. Шекспир в этом смысле уже не отличается от Шолохова. Или, – она поправилась, – Федора Крюкова, подлинного и доказанного автора «Тихого Дона».

Вера картинно закатила глаза, обаятельно улыбнулась:

– Уф, с комментариями тоже пока не очень.

– Поэтому мы и работаем, – терпеливо напомнила Кристина.

– Хорошо, – подняла обе ладони Вера. – Сдаюсь. Школьный вопрос. Что такое русский мужчина в двадцатом веке?

Кристина промолчала, по-прежнему улыбаясь.

– Слизняк! – выпалила сама себе в ответ Вера. И сама же засмеялась. – Переубедите меня.

– Я смотрю на этот вопрос не так эмоционально. Без личной вовлеченности. Я не могу вас переубедить. Только постараться показать противоречия как часть исторического процесса.

– Ну давайте так, – смиренно склонила голову Вера.

Юля во все глаза глядела в лицо матери. Прямо впитывала, всасывала. Слова, выражения, жесты, реакции. «Личинка учится быть личностью», – поразилась я. Родительство опять напугало меня: такая ответственность! Как ее вынести? Для меня ли это? Ой, не знаю. Не хочу. А Вере, кажется, это дается естественно и легко.

– Пфу-у-ух, – изобразила замешательство профессор. – Тема для толстенной монографии, конечно.

– Главное, чтобы мы до ужина успели, – шутливо напомнила Вера.

– Тогда учтите, что я буду упрощать. И немного передергивать. Главное сейчас дать вам ясную концепцию.

– Я потом усложню, – заверила Вера. – На сцене.

– Для начала определимся с тем, что русская литература, показывая мужчин, всегда брала в фокус человеческие отклонения. Исключения. Эксцентриков. А не норму. При этом она обладала таким моральным и этическим авторитетом, что эти эксцентрики становились новой нормой: ролевыми моделями для читателей. Формировали культурные ожидания и образцы. Итак… – Кристина сопровождала свои слова плавными красивыми жестами, будто говорила не из кресла, а с кафедры. – Онегин, Печорин…

Вера кивала – она все это читала.

– …тургеневские герои…

– Слизняки, короче, – вставила Вера.

– …становятся поведенческой, личностной нормой для читательского сознания. Хотя сам автор вовсе не считал их нормой. Кодекс поведения русского джентльмена, каким его видел Пушкин, сильно отличается от того, что собой представляет Онегин. Подлинный герой для Пушкина, герой и мужчина, это, конечно, не Онегин. А Петруша Гринев. Потом выходит на сцену Лермонтов с его…

Вера сделала обаятельно-виноватую гримасу:

– Мы так до ужина, боюсь, не успеем… Двадцатый век, – напомнила профессору.

– Да. Двадцатый.

В голове Кристины точно перестроились шестеренки.

– Весь двадцатый век в российской истории – это отрицательная селекция мужчин. Первая мировая война. Революция. Гражданская война, голод и разруха. Потом террор сталинских лет и репрессии. Вторая мировая война. Опять разруха. Опять террор. Если упрощать, то в этом котле исчезали сильные мужчины и закалялись сильные женщины. Именно они потом поднимали детей, хозяйство, отстраивали города, после очередного пика мужской смертности в связи с войной. А с мужчинами было все наоборот. Война – миллионы убитых мужчин. Террор – миллионы. И дело не в простой убыли. Все это сильно ударило по качеству мужчин.

– Качеству, хм.

– Да, физическому, интеллектуальному и моральному. В этом смысле террор советской власти был страшнее войн. Террор, в отличие от эволюционного отбора, поощрял не лучших, а худших, трусливых, подлых, слабых, склонных к агрессии, жестокости, лишенных эмпатии. Советская эпоха стала эпохой колоссальной отрицательной селекции мужчин. Вот мы ежемесячно видим всех этих красавчиков на календарях. И не задумываемся, как мало осталось красивых русских мужчин. Их почти нет. Это тоже результат отрицательной селекции двадцатого века.

– Вы, по-моему, перегибаете, это уже попахивает евгеникой, – скептично сказала Вера. – Я, конечно, не профессор. Так, курс истории в театральном институте. Но красивых мужчин никто в советское время не выбраковывал.

– О’кей, – подняла руки Кристина. – Тогда скажите, красивый мужчина – это что?

– Что? – не поняла Вера. Беспомощно оглянулась на меня.

Профессор не отступилась:

– Ну что такое, по-вашему, красивый мужчина?

– Чисто физически?

– Начнем с этого.

Вера начала перечислять:

– Рослый. Широкоплечий. С мышцами. С хорошей кожей. Густыми волосами. Пропорциональным лицом. Если говорить о физической стороне.

– Я переведу! То есть мужчина, чьи гены сформированы предками, которые много времени проводили за физическим трудом и на свежем воздухе. Потомок крестьян. Именно крестьянство в России, а вовсе не интеллектуалы, в двадцатом веке понесло тяжелейшие потери. Приняло основной удар войн и репрессий.

Профессор откинулась на спинку кресла.

– Хм, – задумчиво сказала Юлиному темени Вера.

– И ваш Григорий Мелехов, крестьянин и казак, он и есть продукт вот этой отрицательной селекции. Мы видим, как она происходит – на протяжении романа.

Вера покачала головой и горестно пробормотала:

– Что они с собой сделали. Бедные, бедные болваны…

– Бедные, бедные дураки… – скопировала ее жест и тон Юля.

Я было улыбнулась, как вдруг чей-то крик впился в воздух. Вера вздрогнула, столкнула Юлю с колен. Профессор резко встала со стула, я вслед за ней. Каждая из нас, наверное, подумала о своем. Что-то с Никой. Что-то с Кариной. Что-то с Доном. Что-то ужасное! Я бросилась в гостиную первой. Кричала Маша.

Ника и Карина были живы и целы. Дон тоже.

Все они, застыв, смотрели на экран телевизора.

Там царила суматоха.

– Марк! Марк? – Голоса на экране звенели от испуга.

Обрывая проводки микрофонов, пришпиленных к одежде, все – ассистентки, оператор, кто-то еще – толпой бросились к Гастро-Марку. Он опирался на стол. Он тяжело дышал. Рвал на себе ворот.

А потом закашлялся. И брызги крови шлепнулись на стекло камеры – прямо в экраны всех тех миллионов женщин и мужчин, которых собирало шоу Гастро-Марка.

– Марк! – визжали в студии. Про камеру все забыли. – Врача! «Скорую»!

Гастро-Марк грузно, как мешок, повалился на пол. Сквозь кровавые разводы на камере это выглядело как видеоинсталляция, перформанс-арт.

С самого детства нам рассказывали, как в 2024 году вирус FHV уничтожил едва ли не всю мужскую популяцию планеты. Как все это началось. Какие ошибки вышли боком. Как женщины потом поднимали хозяйство, детей, заново отстраивали города. Определяли новый облик мира. Вырабатывали новые инфекционные протоколы. Чтобы сохранить тех немногих мужчин, что остались в живых. Чтобы защитить тех, что родятся.