Между тем лицо хозяйки при виде Фёдора враз смягчилось. Она спросила:

— Издалека, чай, прибыли? И чей же будете?

— Сын Никиты Романовича Захарьина.

— Пойдёмте, гостечка дорогой, в наши палаты! Пропуская гостя вперёд, она пошла за ним следом и, пока шли в столовую, всё смотрела на ящик в руках гостя.

Чувствуя её женское нетерпение, Фёдор вынул из ящика седло и положил его на скамью.

— Это от Никиты Романовича твоему хозяину.

Хозяйка даже руками всплеснула — так понравился ей подарок.

— Знатное седло... Ни у кого такого нет, — произнесла она, погладив рукой голубую эмаль и чеканный орнамент на золотой оправе.

С минуту она благоговейно молчала, затем сердито зыкнула на дворецкого, который робко заглянул в дверь, пропуская в столовую ароматы кухни.

— Чего уставился? Вели нести угощение.

Тем временем дом наполнился соблазнительным запахом блинцов на топлёном масле, расстегая с сомом и травяными приправами и ароматом колбасы, запечённой в луке. Для любителя поесть эти запахи были приятным искушением. Фёдор, ещё минуту назад собиравшийся уехать, теперь сидел с хозяйкой, отвечая на её вопросы.

— Эко оружие у тебя... Не видывала такого.

Хозяйка потрогала серебряную фигурную рукоятку оружия, погладила пальцами дорогие каменья, которыми она была отделана.

— Где добыл такое-то?

— В оружейной лавке.

— И сколько денег отдал?

— Много... — улыбнулся Фёдор.

— А в сумке у тебя что?

— Пороховница.

— Покажь и пороховницу.

«Ну ты, матушка, и дотошная», — подумал Фёдор, но пороховницу показал. Она была из блестящего перламутра в оправе. На дне пороховницы имелось углубление, напоминающее раковину.

Когда было подано угощение, разговорчивая хозяйка сникла. Она была охотница покушать.

Вилок в те времена не было. Ели руками. Фёдор то и дело вытирал руки вышитым полотенцем, удивляясь, как хозяйка обходится без него. Убранство столовой было неприхотливым — по старине. Добро да богатство напоказ не выставляли, опасаясь нашествия гостей незваных. Минуло иго татарское, но оставались набеги крымского хана, столь же внезапные, сколь и опустошительные. Оттого и не обзаводились дорогой утварью, а какая была прятали подалее.

Но для дорогого гостя хозяйка велела накрыть стол камчатой скатертью и поставить мальвазию, а к ней два серебряных кубка — гостю и себе. А ещё чаши с мёдом. Одно не понравилось Фёдору: хозяйка вела разговоры всё больше о пеньке да тёсе и, провожая гостя, не удержалась, дала наказ:

— Ты батюшке-то своему скажи: больно дёшевы и пенька, и тёс. И дёгтю ныне много накачали. Чем в Москве втридорога платить, купили бы у нас за полцены.

Фёдор обещал, но поспешил встать из-за стола, торопясь отделаться от старухи, которая становилась не в меру назойливой.

Вернувшись домой, он дал волю своим чувствам.

— Что хмуришься? — спросил Никита Романович, взглянув на вошедшего сына. — Али подарок мой не по нраву хозяину?

— Иван Васильевич в отъезде. Сама взяла подарок, хвалила.

— Что же ты не весел? Али худо приняла? Али хоромы у Шестовых тебе не понравились?

— Грех сказать так. Хозяйка была добра со мной. И хоромы у них важные. Да что с того? Мне в них не жить...

Никита Романович внимательно посмотрел на сына.

— Не зарекайся, Фёдор. Скажи лучше, чем тебе Марья Шестова не по нраву пришлась?

— Не по нраву — и всё...

— Пошто не захотел невесту повидать?

— Разговору о том не было. Да я видел её в окошке.

— А она тебя видела?

— Ну! Глазами так и ест... Волчица. И сколько смотрела — ни разу не усмехнулась. Глаза строгие, не девка, а матка...

— А ты, сын мой, ещё мало жил на свете. Строгие глаза — не гроза.

— Всё одно — жениться на девке Шестовых я не буду!

Никита Романович ничего не ответил, сказав себе самому: «Дай тесту перебродить на своих дрожжах!»

Последнее время Фёдор вновь сошёлся с царевичем Иваном, подтверждая тем заведомую истину, что люди, живущие в единомыслии и подвластные одним интересам и одним бедам, не могут надолго поссориться. Фёдор первый не выдержал одиночества. У царевича была Елена и многие обязательства, налагаемые на него государем. А Фёдор, утратив дружбу царевича, лишился духовного очага и важных для него связей. Но царевич и сам скучал по Фёдору, и, хотя прошлое как будто мешало полному доверию между ними, когда стало известно, что Елена ждёт ребёнка, Фёдор первый понял, что все серьёзные недоразумения между ним и царевичем остались позади.

Отныне их разлучали лишь частые поездки царевича по поручению родителя — то в Польшу, то в Швецию. Положение русского государства в войне с этими державами было тяжёлым. Поляки упорно осаждали Псков, но облачённые в доспехи иноки Псково-Печорского монастыря мешали осуществлению их планов. Король Стефан Баторий безуспешно посылал льстивые грамоты защитникам крепости. Безуспешными были и вражеские подкопы под крепостную стену. Поляки не понимали, отчего, делая подкопы, воины не могли идти дальше: не иначе как это место — свято.

Сознание святости монастыря сковывало действия поляков.

Между тем шведы наносили один удар за другим по нашему войску и в короткое время взяли города Лоде, Нарву, перерезав пути торговли русских с Западом через Балтийское море. Военные действия были перенесены на русские земли. Шведы взяли Ивангород, Копорье, вторглись в новгородскую землю.

Как при таком раскладе сил воевать с двумя державами разом? Разумнее было замириться с польским королём Стефаном Баторием, чтобы пойти против общего врага — Швеции. Но Польша потребует всю Лифляндию, а, лишившись всей Лифляндии, как будут русские сноситься с Западом? Польша, однако, намеревалась идти на некоторые уступки при одном жёстком условии. Она требовала принятия Русью католицизма и была уверена в успехе. Посланец папы Григория XIII иезуит Поссевин писал кардиналу де Кома с циничной откровенностью: «Хлыст польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии».

Чтобы уйти от этого бесполезного и опасного затягивания переговоров, царевич Иван настаивал на ускорении военно-дипломатического решения всех спорных вопросов. Благодаря его энергии и настойчивости появился «Приговор» царя с сыном и боярами: «Теперь, по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и шведский король стоят заодно, с литовским бы королём помириться на том: ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королём Стефаном, стать на шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель, не писать в перемирные грамоты с королём Стефаном».