Дорога на Суздаль шла то полем, то лесом. Она была знакома ему. Несколько лет назад он ездил в село Борисовское, что лежало на полпути меж Владимиром и Суздалем. Иоанн подарил его Никите Романовичу за какую-то тайную услугу, а недели через две взял обратно. Это было древнейшее село. Оно принадлежало Ивану Калите, затем было завещано им сыну — Симеону Гордому.

Фёдор прислушался к журчанию ручья в низине. Он тёк со стороны села Батыево, названного так в память о том времени, когда здесь располагалась ставка Батыя на его пути к Суздалю. А вот и павловские дворы, далеко разбросанные друг от друга. Предание сохранило память о хозяйке этого села — жене Александра Невского, купившей Павловское из-за его соседства с великим Суздалем. Сам город открывался издалека, с высоты Поклонной горы. Он казался зубчатым от множества колоколен и храмов и располагался на продолговатой возвышенности, как бы опушённой лесами. Но оголённые от листьев деревья тоже делали эту «опушку» зубчатой. Некогда, в княжение сына Мономаха — Юрия Долгорукого — Суздаль был столицей Русской земли. Этот город долго жил в распрях меж боярством и княжеской властью. Отголоски этих распрей и ныне сотрясали Московию.

Фёдор издавна был наслышан о Покровском монастыре. Это была привилегированная обитель, где спасались женщины из именитых семей. У Фёдора имелось небольшая, домашнего изготовления карта, на которой было видно, что монастырь расположен на низменном берегу реки Каменки. Чтобы выехать к нему, надо было миновать старинный Рождественский собор с его знаменитыми «златыми вратами», архиерейские палаты и несколько церквей.

Подъехав к ограде Покровского монастыря, Фёдор с удивлением заметил, что она была в основе своей деревянной. Меж высоких кольев располагались редкие башенки с конусообразным верхом. Карта показывала, что вход в монастырь был с южной стороны через Святые ворота с Благовещенской надвратной церковью.

Спешившись и привязав своего аргамака недалеко от ворот, Фёдор позвонил в колокольчик и справился у отворившего ему привратника, как пройти к игуменье. Ему объяснили. В смежной с аркой стене помещалась лестница. Спросив, кто он и по какой нужде хочет видеть настоятельницу, монашка провела его наверх.

Не успел Фёдор осмотреться, как его позвали к игуменье и ввели в просторную палату, которая поразила его богатым убранством. На полу — богатый персидский ковёр. Лавки покрыты не сукном, а малыми коврами. На стенах — серебряные светильники. В центре киота иконы в серебряных окладах, украшенных драгоценными каменьями.

Игуменья приветствовала его, поднявшись из-за столика, на котором горели свечи. Фёдор поклонился и, приблизившись, поцеловал ей руку. Суровые черты игуменьи как будто смягчились. Она усадила его на лавку рядом с собой и пристально посмотрела в лицо. Он несколько смутился, подумав: «Ежели пострижение Елены тайна, захочет ли эта строгая настоятельница монастыря сказать мне правду?»

Игуменья, видимо, поняла его затруднения. В глазах её промелькнула мягкая усмешка.

— Мать Манефа поведала мне, какая нужда привела тебя, отец мой, в святое место. Не ведаю, каким обычаем насевалась в Москве молва о пострижении царевны Елены из рода Шереметевых. В нашей обители её нет.

Прочитав на лице гостя не то сомнение, не то тяжкое раздумье, она вдруг сказала:

— Скоро послушницы пойдут в трапезную. Из моего окна хорошо будет видно, как они пересекают двор. Я дозволю вам, если вы пожелаете, посмотреть на них, чтобы вы могли убедиться, что царевны Елены среди них нет.

Фёдор поблагодарил. Вскоре появились монахини. Впереди шли наставницы и пожилые либо средних лет монахини. Поодаль поодиночке шли молодые. Казалось, и мысли их выстраивались столь же уныло и однообразно, какими были их мерные неслышные шаги. Среди монахинь было два-три свежих личика. Взор Фёдора выделил среди них одно лицо. Оно так напомнило ему Елену, что он слегка побледнел. Брови соболиные, глаза опущены. Полные губы твёрдо сжаты. Чувствовалось, что монашеский обет не убил в ней жажду жизни. Упорная воля и сила души были в её чертах...

Фёдор хотел спросить, кто она, но удержался, закусив губу. Между тем игуменья пригласила гостя в трапезную. Угощение было скромным: рыба, грибы, пирог с капустой и яйцом. Но вино из монастырского погреба было отменным. Словоохотливая игуменья рассказала гостю, что богатыми угодьями и добротными постройками монастырь обязан тому, что в нём была пострижена первая супруга Василия III, отца Ивана Грозного, Соломония Сабурова. Фёдор знал о тех событиях, но игуменья сообщила ему подробности, которые придали этим событиям новое освещение.

Начало жалостной истории Соломонии Сабуровой было хорошо известно Фёдору: дядя его отца Никиты Романовича — Михаил Юрьевич Кошкин — был близким человеком Василия III. Этот дядя неплохо знал историю князей Глинских, что смутьянили против Соломонии, дабы свести её с престола, а в жёны Василию дать свою княжну Елену, из рода Глинских. Мать Елены, Анна Глинская, подкупив слуг, опоила Соломонию зельем, отчего царица стала неплодной. Много лет Глинские вели интриги при дворе великого князя. Как говорили тогда, Анна Глинская колдовством внушила ему решение развестись с Соломонией и взять в жёны Елену Глинскую. Не сразу удалась колдунье эта затея: разводу Василия III препятствовала Церковь. Великий князь посылал дары в Царьград, надеясь, что Верховная церковь даст ему согласие на развод, заранее обустраивал Покровский монастырь, дабы сослать Соломонию подальше от Москвы. Началось следственное дело о «неплодии» царицы. Московский митрополит Даниил, известный своей беспринципностью, дал согласие на развод, и несчастная царица была пострижена.

Но конца этой жалостной истории и некоторых происшествий, с ней связанных, Фёдор не знал, поэтому с интересом слушал мать-игуменью.

Соломония не была женщиной бесстрастной. Она мужественно сопротивлялась жестокому решению своего державного супруга. Она кричала о насилии над ней и вероломстве, несколько раз срывала с себя монашеский куколь. Тогда великий князь велел своему ближнему боярину — Ивану Шигоне-Пожогину — укротить «бесноватую», и подлый временщик исхлестал её плетью. Еле живую, связанную, словно окованную цепями, привезли царственную красавицу Соломонию в Покровский монастырь.

По высочайшему повелению эту историю не дозволялось предавать огласке, и всё же замолчать её не удалось. Вскоре появились слухи, что Соломония, в монашестве София, ждёт ребёнка. Слухи подтвердились: Соломония-София родила сына, которого нарекли Георгием. Было срочно назначено следствие. Чтобы спасти ребёнка, которому угрожала верная смерть, мать отдала его чужим людям и пустила слух, что ребёнок умер. Похоронили куклу, наряженную наподобие царственного младенца.

Так родилась ещё одна легенда о спасённом царском сыне Георгии. Но и саму легенду держали в таком секрете, что Фёдор о ней не слышал. Ещё более поразил его рассказ игуменьи о том, что Иоанн затребовал следственное дело о «неплодии» Соломонии и выслал в Покровский монастырь доверенных ему людей с дознанием, действительно ли Соломония-София родила младенца.

Оба, хозяйка и гость, некоторое время молчали, поглощённые едой. Фёдор ел машинально, хотя монастырский пирог пришёлся ему особенно по вкусу. Лицо игуменьи казалось непроницаемым, словно не она открыла гостю подноготную печальной и секретной истории русской царицы. Намёками она дала понять гостю, сколь опасным может быть разглашение их беседы. Да Фёдор и сам это понимал: государь не помилует любознательного охотника до дворцовых тайн, хотя бы и ушедшего времени. Как же обеспокоен был царь слухами о якобы уцелевшем брате своём Георгии! Он и двоюродного брата, Владимира Старицкого, не помиловал, вывел весь его корень, и вдруг узнать, что живёт и здравствует родной по отцу брат!