– Приемы самообороны, – ответил после молчания Николай.

– Простите за догадку, – тоже после молчания произнес Константин Алексеевич.

Вроде бы она входит в дом, где родилась. И никто не замечает, что она старая, неловкая, что ей сорок шесть лет, и волосы крашеные, и морщины уже в углах губ. Ей сорок шесть, а они все из прошлого, из времени, когда она была девочкой, ребенком, что в ней живет, но никому не видим.

Они все сидят за столом, и она садится, и начинается их обычный разговор, обычный для того прошлого, которое, когда оглянешься на свою жизнь, кажется самым важным. Единственно верным – так и хочется сказать. Самое удивительное, они не видят, что она не девочка, говорят с ней как с девочкой: что-то об уроках, о косичках, что надо переплести. Видят косички, которых нет. Она пробует волосы – нет косичек.

На отрывном календаре 9 сентября 1975 года, брату пятнадцать лет, ей одиннадцать, матери тридцать шесть, а она, настоящая, сегодняшняя, старше матери на десять. Брат говорит, что в девятый класс не пойдет, что они с Витькой уедут в Горький, поступят в техникум. Она помнит, что брата уже нет на свете. И матери нет. А она есть. Берет чашку и отпивает чай, который мать ей только что налила. Дверь хлопает в терраске. Мать удивляется: кто там? Брат встает со словами: я посмотрю. Она просыпается.

Где-то. В какой-то утробе, пещере, в темной норе. От хлопка двери.

За ветровым стеклом горит фонарь, освещает тротуар, крыльцо ночного магазина. Она в автобусе. Ночь, пассажиры спят, водителя нет, он вышел только что, хлопнул дверью, и она проснулась в душном автобусном чреве. На черном асфальте золотой лист с ржавыми краями, хотя золото не ржавеет, золото вечно, оно не стареет, время ничего с ним не может сделать, золотое кольцо у нее на пальце как будто выпало из времени, она стареет, а кольцо нет, и если ее с ним похоронят, она растворится в земле, а оно нет. Какой-то есть в этом жуткий смысл для человека.

В круг света вошел мальчик. Поднялся на крыльцо, докурил сигарету.

Она его видела из темного чрева, он ее – нет.

Он курил, а она разглядывала его бледное, невыспавшееся лицо, утомленные взрослые глаза. Мятый воротник рубашки выглядывал из ворота свитера, шея казалась тонкой, беззащитной. Мальчик докурил сигарету до самого фильтра, отбросил и вошел в магазин. Она ждала, когда он выйдет, смотрела на застекленную дверь, за которой угадывалось движение.

Кто-то пробормотал во сне. Мальчик все не появлялся.

Наконец дверь отворилась. Из магазина вышел шофер. Он сбежал с крыльца, дернул на себя дверцу автобуса, пахнуло улицей, осенней сыростью.

На водителя она не смотрела, только слышала, как он усаживается, шуршит, покашливает, приоткрывает окно, щелкает зажигалкой, заводит мотор. Она не сводила глаз с магазинной двери, ждала, что мальчик выйдет.

Автобус тронулся, крыльцо исчезло.

«Что он так долго в этом магазине? – подумала она. – Наверное, какая-нибудь продавщица. Девчонка. Наверное, с ней».

Начался дождь, «дворники» заскользили. Она закрыла глаза. Хотелось вернуться в тот сон, в тот дом, от которого ключ лежал у нее в кармане, но время все украло, все сокровища, никакой ключ от времени не спасет. Надо быть золотым кольцом, чтобы укрыться, закатиться в щель и спастись.

В Москву приехали утром. Хрустели подмерзшие лужи. Она не любила этот звук.

Выскочила из метро, перебежала дорогу. Проскочила арку и очутилась во дворе.

Набрала номер у подъезда.

– Да? – спросил тихий голос из домофона.

– Анна Васильевна? Здравствуйте.

– Здравствуйте. – Неуверенность в голосе. Не узнаёт.

– Это Галина Петровна. Насчет вашего сына.

– Что? – Страх в голосе. Будто ослепший от страха голос.

– Насчет Сережи.

– Что? Что?

Галина Петровна не ответила, и голос в домофоне смолк. Дверь отворилась.

– Заходите. Пожалуйста.

Она переступила порог квартиры, и только тогда Анна Васильевна ее узнала, только в этот момент. Узнавание – будто вспышка. Мгновенное.

– Здравствуйте, хозяюшка.

– Что насчет Сережи?

– Узнали меня?

– Да. Что с Сережей?

– Я его видела.

– Где? Когда?

– Недавно. Где – не скажу.

– Что?

– Ничего.

– Вы смеетесь надо мной?

– Нет, Анна Васильевна, не смеюсь. Прощайте.

Анна Васильевна вцепилась Галине Петровне в рукав. Галина Петровна посмотрела спокойно на ее побелевшие пальцы:

– Отпустите.

– Вы не можете вот так уйти!

– Руку уберите.

– Где мой сын?

– Не скажу.

– Послушайте, Галина Петровна, вы же знаете, этим не шутят, я с ума схожу третий месяц, не знаю, что думать. Вы его правда видели?

– Правда.

Заглянула ей в глаза:

– Скажите где?

– Ни за что.

– Галина Петровна, умоляю.

– Нет.

– Что вы хотите? Денег? Сколько?

Галина Петровна рассмеялась. Попыталась отодрать ее пальцы.

– Погодите, умоляю, давайте поговорим, я виновата, простите, я наказана больше некуда, простите!

Замолчала. И вдруг выпалила:

– Хотите чаю? Хотите?

– Мне сегодня снилось, что я чай пью.

– Давайте чай, Галина Петровна, давайте поговорим, мы с вами ни разу не говорили, это неправильно, проходите.

– Смешно.

– Зайдите, прошу, смилуйтесь.

– Рукав отпустите. Как я пройду, вы в меня вцепились.

В кухне были задвинуты занавески, горело электричество, так что казалось, что на улице все еще ночь. На плите стояла кастрюля, томилась на огне, Анна Васильевна его поспешно завернула.

– Что варите?

– Кашу. Геркулес.

– Вам с утра сегодня?

– Нет. Я с трех.

– Тогда чего вскочили до света?

– Я не умею поздно, всегда рано просыпаюсь.

– А Митя поспать любил.

Затравленный взгляд в ответ.

– На работу, бывало, не добудишься.

Молчание и затравленный взгляд.

– Митя был страшный франт. И сам любил хорошо одеваться, и чтобы я, обожал, когда я на высоких каблуках, вся такая из себя, красивая и недоступная, рядом с ним. Это сейчас я подраспустилась, без него.