Вчера подумал, что письма – это шаги по лестнице души. Письма – это лестница откровений.

Ты уверена, что хочешь этих откровений?! Подумай, пожалуйста. Меня совершенно вывел из равновесия твой новый араб. Вдумайся в то, что ты говоришь – „я им нравлюсь“, „это он увидел меня“. То есть ты изначально понимаешь, что он тебя выбрал исключительно за твои внешние достоинства, задницу и т. д., а не за профессиональные качества. И тебе это льстит. Ты это знаешь и этим гордишься. Меня пугает твое вечное кокетство по отношению к мужчинам, а в частности, к восточным, которые суть воплощенное желание и, чаще, ничего больше. Никогда мужчина не обратится к женщине, – или крайне редко, – если не почувствует какого-то встречного движения, даже просто какого-то никак не проявленного движения. Мне не симпатичен допускаемый, – хоть бы и теоретически, – разврат. Меня раздражает то, как ты внутренне относишься к мужчинам. Прекрасно, меня радует, что ты нравишься, но меня обескураживает твое отношение к этому вниманию. Внимание ведь даже не вторично, поскольку, если ты нравишься себе, то это и есть главное, поскольку тогда ты нравишься всем остальным, и не имеет значения, кому, мужчинам или женщинам. Я был в не себя, когда ты, вспоминая про лодку и последующие ощущения, вспоминаешь в этом же ряду взгляды кавказца из-за моей спины. Это даже не бред, придавать этому такое значение. Разве ты в такой степени себе не доверяешь, не уверена в своих силах, что тебе так важно для самоощущения видеть и чувствовать внимание чужих людей, их внешнее возбуждение. Не хочу больше об этом говорить. Если тебе это так важно, да и ладно. Но по крайней мере делай это так, чтобы все это не отражалось на наших отношениях. Но я очень не хочу, чтобы я разбудил только суку, я надеюсь, что я разбудил женщину. И еще. Я тебе хочу доверять. О доверии я вспомнил и тогда в московском доме художника, увидев тебя на сцене, высвеченной красными фонарями! Я очухиваюсь от призрачного сна и вспоминаю твое совершенно отсутствующее лицо, ничего невидящие вокруг себя, почему-то блестящие, глаза и полную погруженность в практически поверхностный, но очевидно симпатичный тебе контакт. Это удивительно, я столкнулся с тобой нос к носу, ты меня не увидела, ты стучала своими высокими каблуками о пол, переходя от картины к картине, слушала невнимательно что-то, затем ушла с ним, я еще долго видел сквозь прозрачную кофточку на спине полоску чего-то белого. У тебя удивительная способность становиться тенью человека (особенно мужчины) даже при самом коротком контакте, ты удивительно чувствуешь все самые слабые и сильные места, и мягко и незаметно обволакиваешь человека, становишься его продолжением. Каково начало, такое получается и продолжение. Наверное, это и есть проявление женщины во взаимоотношениях с мужчиной. Иначе, сцена для любовных отношений всегда бы оставалась плоской, не взрывной, а перед рампой – ходульный, изнемогающий от вожделения к тебе самец. И чувствующая все это, но не зажженная его огнем, но готовая выйти на сцену полупроститутка.

Радость моя».

«Отец справился со своей нуждой и страстью. Вожделение и обида, конечно, овладели им. Это видно по тону письма. Я слышу его обиду и вижу яростный блеск его глаз. И, может быть даже судорожные кулаки. И барабаний перехлест костяшек пальцев о стол – параллельно стучащим каблучкам. Никогда эти звуки не встретятся, никогда эти линии не пересекутся, отталкиваясь друг от друга. И это почти расставание. Ах, мама, мама».

«11 июля 1996 г. Сегодня ровно три месяца со дня нашей разлуки. Я три месяца не видела тебя! Боже мой, как же я жила все это время?! Не знаю. Нет мне жизни без тебя, мне не интересно жить; я хожу, как лунатик, по лабиринту, составленному из мною самой или кем-то придуманных целей, из сиюминутных проблем. А что дальше? Я сегодня в какой-то растерянности бродила по дождливому, зябко-склизкому городу, зашла в музей Людвига, переходила из зала в зал, ничего не понимая. Картины, люди, лица – все сливалось в одно пестрое, бессмысленное и чуждое мне полотно. Оно проплывало мимо, не задевая меня, не соприкасаясь с миром моих чувств, не находя никакого отклика в душе. Мы были совершенно безразличны друг другу.

Я мечтаю гулять с тобой по Кельну, Парижу, по Венеции, Петербургу и по Москве. Да, как бы я сейчас хотела идти с тобой по московским бульварам. Несколько лет назад было бы, наверное, невозможно представить себе, что это может стать моей мечтой – гулять по Москве. Хотя, нет – это не мечта, это просто желание, естественное желание, ведь после знакомства с тобой, я чувствую себя москвичкой. Как приятно произносить это слово, оно такое живое, стремительное, вот-вот вспорхнет ввысь.

Милый, родной мой, очень больно. А я еще расстраиваю тебя своими глупыми выходками, словом, своей слабостью и постоянными всхлипываниями. Прости меня, пожалуйста, прости. Ты верь в меня, мне необходимо чувствовать, что ты веришь в меня. Только это делает меня уверенной в себе, по-настоящему уверенной. А все остальное – полный бред и надутое женское самолюбие (прости мне мое прошлое письмо). Только тогда я становлюсь сильной „у меня ощущение, что я могу горы свернуть“ (помнишь?). Я с тобой. Я люблю тебя. Самые светлые и самые теплые, самые высокие и самые сильные чувства я испытываю к тебе. Как же это может быть грехом?! Помоги нам, Господи!

Твоя девочка».

«Я обретаю отца. Кажется, я обретаю и умирающую мать. Я обретаю отца. Я, действительно, обретаю отца. Я нахожу отца. Я вижу своего отца. Я чувствую своего отца. Я обретаю своего отца. Я обретаю отца и мать. И вот-вот они сравняются в своих обретениях меня, в деле продолжения своих родов. Бессмысленность существования обретает смысл, идейный смысл обретают поиски смысла. Я обретаю отца. Я обретаю мать. Я обретаю себя».

«12 июля 1996 г. Пожалуюсь. О ночном кошмаре. Я засиделся за полночь. На улице лил дождь, будто прорвало небо. Как-то в охотку и решительно двигался к земле этот дождь, миллионы и миллионы, бесчисленное число капель двигались к земле, напитывая, и, готовя к зиме все, что внизу, небо помогало и спасало, как это и бывает обычно, землю. Нет ничего лучше плохой погоды. Дождь просвечивает судьбу, тебя охватывает со всех сторон могущественное имя дождя, и только память возвращает тебя к моменту лжи, к самому началу добра, под названием ложь. Категорическое „нет“ начинает рассасываться, только ветер и небо, только черное пространство дождя, только злость и уже даже не ожидаемые обнаженные плечи. Плюнуть на силу воды и море огня, стандартно пристроившиеся за извилинами речи. Прислушаться к силе и правде не случая, а расчета, который гласит, не обгоняй собственную мысль. Ситуация расчета – это профессия.

Конечно, не было хлопающих дверей и падающих стаканов, разбитых стекол и летающих носков, было жуткое ощущение конечности жизни, главенства определенности, логичности, степенности и рациональности. Расчет воцарился в мире, сложенном из кривых в прошлом зеркал. А теперь мир стал прямым и совсем не косвенным, зеркала сгрудились вокруг одной кучи говна, именуемой разумом, и все присутствующие наблюдают за исправными и равномерными испражнениями, без запаха и цвета, только звук падающей лепешки. Как бы не наступить.