Ты – мишень мира. А я – твоя мишень.

Париж начинается на Северном вокзале. Нет. Начинается он в раннем детстве, когда мы знакомимся с героями Дюма, Гюго и Робеспьера, Французской революцией и Наполеоном Бонапартом. Начинается однажды и на всю жизнь.

Париж. Правда. Естественное, почти бренное состояние.

Notre Dame de Paris – Собор парижской богоматери. Notre Dame de Paris – это центр мира, на всех языках мира говорят и живут здесь. Я люблю детство не потому, что оно было хорошим, нет. Просто оно никогда не вернется, потому о нем можно фантазировать сколь угодно и что угодно. Париж – это мое детство, вот оно почти на ладони, смотри на него и люби его, люби себя и доверяй себе. Париж жил во мне всегда, мы с ним были неразлучны.

Динамичный редкостно мир. Поразительно. Мне здесь нравится. Этот мир вобрал в себя все – и живет этим всем.

Центр Помпиду. Не столь уж и могучее создание. Самое интересное – начинка. Центральная экспозиция „Лицо истории 20 столетия“. Русских немного, наиболее известные – Шагал, Кабаков, Меламид и K°., в самом конце экспозиции – фильм Сокурова – „Духовные голоса“: Таджикистан, афганская граница, российские пограничники, медитация. Двадцатый век сделала журналистика – все беды и достижения освящены ее присутствием. И, конечно, современное искусство – попытка выйти из ограничений формы: много невероятно энергичных и сильных картин, которые запоминаются навсегда, большая часть имен неизвестны.

И разные концептуальные акции – это такие полнокровные ответы на мучительные внутренние вопросы. Мировая религия 20 века – информация. Франция 20 века – это век искусства, и 19 век – в ту же степь. Не было бы Гюго – не было бы феномена Notre Dame de Paris. Помнишь наш разговор насчет Эйзенштейна и Потемкинской лестницы в Одессе? О переплетениях реальности и искусства. Здесь эти переплетения серьезны, в Париже настоящая жизнь только в таких переплетениях. Пока основные нации Европы себя пожирали, французы созидали мир искусства. Религия по сравнению с искусством – во Франции на втором месте. Искусство здесь не просто элемент жизни, а сама жизнь. Это – столица мира. Мира, который живет по законам искусства, а не политики, не экономики.

В метро ночью классическая музыка. Удивительно практичный город. Очень удобное метро, которое пересекается с линиями пригородных поездов RER, которые выходят за город. Огромное число линий, частые остановки. Все приспособлено в интересах бизнеса – туризм, как часть жизни, которая не останавливается никогда – разве что ночью эта жизнь тише и приятнее. Метро – как произведение искусства. Где еще возможны картины, старинные гравюры, слепки с античных скульптур, антиквариат – только в парижском метро, там же, где классическая музыка в час ночной.

Я всегда надеялась, что именно русские – оплот мира, вселенская нация. И евреи. Я вижу теперь – это ерунда и ничего подобного. Как, собственно, и насчет православия русского – помнишь твои рассуждения, с которыми я никогда прежде не соглашалась. Париж – столица мира. Весь город – как единая акция/акация искусства.

До встречи».

«Мама ни в чем не уступала отцу в наблюдательности и трезвости мысли. Я порой даже и путаюсь – кто из них кто. Письма все более и более схожи между собой содержанием, стилем, наблюдательностью. Кажется иногда, что их писал один человек. А как было на самом деле – никто и никогда не узнает. Да и имеет ли это какое-то значение? Никакого».

«14 июля 1996 г. Удача. Сегодня у меня был визит в одну нью-йоркскую издательскую контору. Встречался с президентом, скользкий тип, но, кажется, договорились о совместной работе над проектом издания моей новой книги, которой я предпослал рабочее название – „Между мужчиной и женщиной“. Идея центральной повести ему понравилась, оговорили мой гонорар и контракт в целом. Работать они умеют, быстрота и технологичность во всем. А еще удивительная одинокость и отъединенность друг от друга. Никогда мы не станем, как они. Никогда. Но работать научимся лучше, потому как умнее и талантливее, вот только бы научиться использовать все свои возможности и таланты.

Затем была еще одна встреча в частном рекламном агентстве. Пройдохи и живодеры. После встречи, которая закончилась неожиданно скоро, вежливо распростился с компаньоном, и поехал в район Уолл-стрит.

Рукотворное чудо – весь Манхаттен, но Уолл-стрит незабываемое зрелище. Особенно с воды, когда отплываешь от берега по направлению к статуе Свободы. Справа Бруклинский мост, ты стоишь на палубе и внутренне замираешь от увиденного и шаришь в башке, ищешь эпитеты. Натыкаешься затем взглядом на японцев и вспоминаешь, что им принадлежит изрядная часть Уолл-стрит. Поразительное качество сходства: в России и здесь – склонность к масштабу, во всем, всегда.

Поздно вечером отправился на Брайтон Бич. Русские кварталы. Пирожки на улице, борщ в ресторане, грязь на прилавках. Говорят, здешние русские питаются лучше средних американцев. Первыми здесь когда-то поселились одесситы, и привезли свои представления о достатке, комфорте и сытой, покойной жизни. Ведь не одесситы строили Одессу, а поэтому Брайтон Бич интересен, а бездарен. А интересен только одним местом – набережной на берегу Атлантического океана. Набережная дощатая, деревянные перила, стоят скамейки, ходят старики и старушки. В рюмочной на набережной матрешки: глупо до жалости. Московская и петербургская интеллигенция никогда здесь не селились.

Сабвей врубается в русские кварталы с шумом и грязью. Я тебя люблю. Мне отчего-то сделалось грустно и горестно. Печаль в моем сердце. Как я хочу тебя видеть и целовать, любить и обнимать, долго-долго. Помнишь, как мы с тобой в последнюю ночь любились без устали много часов подряд, это был даже не секс, а какая-то новая жизнь, которая состояла только в том, чтобы любить друг друга, и, наконец-то, божественную оболочку – тело, отлюбить так, чтобы эта оболочка сделалась почти прозрачной и растворилась в объятиях, а страсть уже и не страсть вовсе, а просто вещество жизни, которая переливается из одного тела в другое плавно или резко, и удовольствие перестает быть наваждением, удовольствие становится дыханием и мыслью, светом и истиной, памятью и существом жизни. Любовь – как обратная сторона жизни, которая всегда в тени.

Одеваются в Нью-Йорке демократичнее московской публики, но намного дороже. А эти самые топ– и разные иные менеджеры одеваются точно так, как и московские, и также крутят носом от амбиций и осознания собственного величия. Нью-йоркская публика резче, многограннее и все же богаче, наконец, интернациональнее. В гостиницу нас вез пакистанец, швейцар в гостинице африканец, официант в ресторане марокканец. Неквалифицированный труд – эмигранты и цветные. Также теперь и в России.

Но и не так, как в России. Если средний американец чего-то не понимает, этого для него нет вовсе. Средний американец – примитивный идеалист. Эти вечные улыбки большей частью от ограниченности, а не от радушия.

Да и ладно, с ним, с примитивным идеализмом. Интенсивность работы этих людей впечатляет. И поражает комфорт на работе. Все ради человека и во имя человека, который способен принести прибыль. Такова основная идея этого общества. Работать, чтобы жить. В этой стране человек имеет более точное и жесткое назначение, нежели у нас. Этому обществу нужны более определенные типажи: исполнители, творцы, палачи, политики, революционеры. Здесь глупец должен быть откровенным глупцом, выдающийся человек – выдающимся. Не то у нас.