В одном месте малинник сломан и пригнут, и вся трава вокруг примята, ягода надавлена – медведь, похоже, укатал, сидя или лежа на боку, лакомился. Как римлянин. Не человек же так пластался. Ну и уж куча. Свежая почти. Никакому человеку, даже римлянину, сколько бы он ягоды зараз не съел, после себя такую не оставить.

Набрал я полный бидон. Сам вдоволь, за себя и за кума, как говорила Марфа Измайловна, натрескался. Сочная, сладкая. Как кунка, сказал бы Иван Захарович. Все сладкое у него таким было. И шшакалатка и канпот – и те как кунка. Переборщил: чуть замутило – кум-то уж сам бы лучше за себя поел. Мама права: ни в чем не знаю меры. Ладони алые – как у убийцы. Сразу их вряд ли и отмоешь. Ну, ничего, с такими похожу. Ведь не в медвежьем же помете.

Через душные заросли вязеля, цепко опутывающего ноги, рослого иван-чая и пыльного пырея, из-за которых ничего не видно, кроме неба, как через джунгли, выбрел на дорогу.

Иду. Ельником. Смолой и хвоей крепко пахнет – настоялось.

Жарко. Поел малины-то – и вовсе.

«Сами пусть с молоком ее едят», – подумал так. И так еще подумал: «На Кемь зайти бы, искупаться».

Выводок рябчиков вспорхнул с дороги. Как конь фыркнул. Во все стороны птенцы разлетелись. Штук десять. Маленькие, хоть и на крыле уже, еще не распятнались – махорочного цвета. Родительница их больной сразу, раненой ли, прикинулась: будто взлететь никак не может, лови, хватай ее голыми руками – меня отводит от детей. Дошлая — о ней сказал бы папка.

– Нужны мне твои дети, успокойся.

Миновал лес, прошел полем. Сетку с головы снял, от ненасытных комаров, все еще преследующих меня, ею отмахиваюсь.

В Ялань вступил. Смотрю.

Улица Ма́ковская – в Маковск, с Кеми на Кеть, с бассейна Ислени к бассейну Оби, здесь начинается проселок – почти пустая: тетка Матрена Стародубцева на ней. Я никогда еще такой ее не видел. Не бежит – пробует, пытается. Крупная. Дородная, как говорит мама. Папка говорит: в теле. Большая, как два мяча футбольных, грудь и толстый живот ее сотрясаются. Белый ситцевый платок с головы на шею ей сполз, узлом набок. Седые волосы из-под гребенки на затылке выбились и растрепались. Кофта бордовая на ней, поверх светло-коричневого платья, – расстегнута, полы болтаются. В выцветших – когда-то черных, теперь серых – шароварах. На одну ногу босая, на другой – калоша. Запыхалась – пыхает, как паровоз. В пыль то и дело на колени и на руки шумно бухается. Она, тетка Матрена, упадет, а мне как будто в дых кто-то ударит – так ее, старенькую и неловкую такую, жалко. Причитая, поднимается, переваливается громоздко дальше. Охает, голосит: «Осподи, Осподи!.. Осподи, Осподи!» Мне ножом будто по сердцу. Но почему от дома-то, от своего, бежит, не к дому. А то – как дом их будто загорелся. Огня и дыму я не вижу.

Метрах в десяти за ней следом – словно они, оставив все дела, сыграть на старости удумали вдруг в догоняжки – дядя Федя, муж ее, хромает. Стегно на фронте у него прострелено и сухожилие повреждено дошаверёдно. Вовсе уж что-то ногу эту нынче волочит он, будто совсем служить та отказалась. В кирзовых запыленных сапогах. Без сетки, без кепки. Волосы редкие взъерошились на темени. В руке батог – с ним никогда не растается.

Дух захватывает – смотреть на них больно. И чем поможешь? Свои им ноги не отдашь. И силы тоже. Что-то спросить у них – они в упор меня не замечают.

Был раньше дядя Федя конюхом в яланской больнице, теперь сдымщик, химдымовец, по-нашему. Я вместе с Лехой Стародубцевым, их сыном, работал прошлым летом у него в помощниках. Дядя Федя, с утра пораньше, пока не жарко, ковылял по тайге, сосны подсачивал, потом в прохладной избушке на берегу Малого Соснового ручья сидел, обед нам готовил, а мы с Лехой тяжеленные двенадцатилитровые ведра-котелки с живицей таскали по лесу и наполняли ею расставленные в разных местах среди сопок деревянные бочки. Заработали неплохо. На магнитофон «Айдас» мне хватило. И маме еще отдал, едва от гордости не лопнув, рублей двадцать. Про гордость так уж, пошутил. Просто потратить их на что, не мог придумать.

Было их, Стародубцевых, в Ялани, говорят, четверо братьев. Троих на войне вышшелкало, а дядя Федя, хоть и покалеченный вот, но вернулся. Жена его, тетка Матрена, родственница Чеславлевым, сестра двоюродная дедушки Ивана. Лет ей под шестьдесят, наверное, не меньше. А дядя Федя еще старше. Или так выглядит. Леха у их родился позна.

Скрылись они, дядя Федя и тетка Матрена, за углом полуразвалившегося щитового барака, бывшего матаэсовского общежития механизаторов.

Ну, думаю, может быть, кто-то застрелил корову их, бодливая она, – выстрел-то слышали мы, когда были на покосе, – ребенка где какого, может, напугала? В пылу-то, мало ли бывает.

Дальше иду. Предполагаю разное.

Дошел до дому. Бидончик с малиной поставил на крыльцо. В ограде водой – плохо, что уже нагревшейся на солнце, – из бочки сполоснулся – освежился. Сел на чурку под навесом.

Сижу. Ладони разглядываю – уже не ярко-алые, а бледно-розовые.

Колян уже тут. В одних трусах. Посреди ограды, босыми ногами на муравке, гирю двухпудовую, глаза пуча и щеки надувая, то левой рукой, то правой выжимает. Не наработался. На мой бидончик покосился.

«Ага, – думаю, – на дармовое-то обрадовался».

Петух стоит напротив – неотрывно смотрит на Коляна. Пригнул голову, крылья чуть приспустил, клювом – тем будто целится.

«Ну, налетай же».

Медлит что-то.

– Глаза, – говорю Коляну, – вылезут.

– Молчи, – говорит.

– Пуп развяжется.

Петух не радует меня, надежд моих не оправдывает – скучно. Поднялся я с чурки, в избу подался.

Скоро и Колян туда явился.

– Нагишом он… Ты хоть штаны-то бы накинул, – говорит ему мама.

– Во, – говорит Колян, выворачиваясь, как собака, когда вылизаться хочет или блох на себе подавить, головой назад и показывая пальцем место красное на голой ляжке, – петух клюнул… Только отвернулся.

«Как хорошо-то, – думаю. – Не зря живет пернатый, оправдал надежду… Жаль, не при мне возмездие свершилось». И вслух бы что-нибудь еще добавил, да языком лень шевелить и слов тратить не хочется.

– Еще ни баще, – говорит мама. – Зеленкой смазать надо… или спиртом. Зеленка где-то же была. Нина, ты помнишь?

Нина увязла носом в книжке, близорукая, – не слышит будто.

– Да ладно, – говорит Колян.

Он букву «эл» неважно произносит, и получается: да вадно.

– Вот тебе и ладно… как зараженне-то пойдет.

– Да поцарапал просто… не до крови.

– Парень спрятаться хотел.

В чистом поле – не успел.

В чистом поле не успел —

На него петух насел, – пропел я. Сижу на диване. Передразнил брата: – Да вадно.