– Ты бы оделась, – сказал мужчина, протягивая ей юбку и рубашку. – Как тебя звать?

– Кузнецова, – сказала она, не поднимая головы. – Верка.

– Лифчика не нашел, – сказал мужчина. – Ты бы оделась.

– Не было лифчика, – сказала она, расправляя на коленях юбку. – Хреново-то как…

Он протянул ей фляжку, она глотнула, потом еще раз.

– А сумка?

Он протянул ей сумочку.

Она вытряхнула на тахту пачку сигарет, зажигалку, закурила.

– Мне сегодня шестнадцать, – сказала она. – День рождения. Вот блин.

– Ничего не случилось, – сказал он. – Не переживай.

Под окном – столик со стопкой книг, чайником и фотографией – на ней две белокурые девочки-близняшки лет пяти-шести.

– Твои? – спросила она.

Он не ответил.

– А как тебя зовут?

– Михаил.

– Живешь тут, что ли?

Он промолчал.

– Жена выгнала, что ли? Бабы – суки.

– Они уехали, – сказал он. – Все уехали.

– Куда? – Не дождавшись ответа, глотнула из фляжки. – Самогон, что ли? Сам гонишь?

– Ты бы оделась, – сказал он. – Туфли твои тут.

– Мне и так хорошо, – сказала она. – Без туфлей. И лифчик я не ношу. Без лифчика прикольно.

– Поздно уже, – сказал он, забирая у нее фляжку. – Тебе пора.

– Ты мне не отец, – сказала она. – А ты знаешь, кто мой отец?

Он качнул головой: нет.

– И я не знаю. – Она засмеялась. – Я не знаю, от кого я. И Светка с Танькой не знают, от кого они. А что с этим… ну, который рыжий… с которым я…

– Живой, – сказал мужчина. – Я тебя провожу, не бойся.

– Сама дойду.

– Есть хочешь?

– Не, не хочу. Выпить хочу.

– Хватит.

– А ты здесь один? Один живешь?

Он кивнул.

– Круто. Одному хорошо. Ну когда совсем один, а не как мать. Моя мать. Она не может без мужиков. Вообще не может одна. Вот дура. А когда мужик появляется, дерется. С ним, с нами – со всеми дерется. Напьется – и в драку. А потом ревет. Говорит, одиночество – это не когда тебя бросили, а когда твое тело из морга забрать некому. Дура. А тебя будет кому из морга забрать, Михаил?

Он пожал плечами.

– Хочешь, я с тобой поживу? Не хочешь?

– Тебе пора, – сказал он, протягивая ей туфли.

– Да ладно! – Она снова закурила. – Не бойся. Я не целка. И лифчика не ношу. Зачем лифчик? Тебе тоже не нравятся маленькие сиськи? Маленькие никому не нравятся. Ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок – это как раз про меня… всем нравятся большие сиськи… как два ведра… Буду чай тебе заваривать, а носки – нет, носки сам стирай. Дай еще выпить, не жмоться.

– Хватит, – сказал он.

– Хватит… – Она заплакала, попыталась надеть туфлю, бросила. – Все про все знают, а я не знаю… надоело – не знаю как… все надоело… я что вам всем – собака? Собака, да? Я не собака!

– Не собака, – сказал он.

– Откуда тебе знать? Ничего ты не знаешь. Ничего. И какая разница, заберут тебя из морга или нет? Никакой. Мертвому – никакой. – Икнула. – Согласен?

– Нет, – сказал он.

– Ну и зря…

– Ты в Бога веришь?

– Чего?

– В Бога.

– Ну ты и мудила. – Она покачала головой. – Ты веришь, что ли?

– Не знаю. Что-то ворочается внутри… как будто больной старик… ворочается и ворочается, никак не может устроиться…

– Глисты, наверное…

Он промолчал.

Она встала, сунула ногу в трусы, пошатнулась, но устояла. Натянула юбку и рубашку, плюхнулась на тахту.

– Ну как хочешь, – сказала она. – Не хочешь – как хочешь.

– Потанцуй со мной, – сказал он. – Под музыку.

– Чего?

– Под музыку.

– Под какую на хер музыку? Ты что, с дуба рухнул?

Михаил опустился на четвереньки, вытащил из-под тахты проигрыватель, поставил на столик, включил – зазвучал вальс. Взял девочку за руку – она встала.

– А потом что? – спросила она.

– Что – потом?

– Сначала потанцевать, а потом что?

– Просто потанцевать.

– Ну ты и козел… – Она обняла его, уткнулась лбом в грудь, всхлипнула. – Я под такую музыку не умею. Как она называется?

– «Приглашение к танцу».

– Никогда не слыхала.

Михаил промолчал. Двигался он медленно и неуклюже. От его рубашки пахло керосином и кислым потом.

– Ты не умеешь танцевать, – сказала она.

– Ничего.

– Плачешь, что ли?

Он не ответил.

Они молча топтались посреди комнатки, девочке было и страшно, и хорошо, и что-то дрожало внутри, дрожало и дрожало, а когда музыка закончилась, мужчина закрыл проигрыватель и убрал под тахту.

– Темно уже, – сказал он. – Пора.

– А теперь что? – спросила она.

– Что – что?

– Теперь что ты будешь делать?

– Ничего, – сказал он. – Как всегда.

Он проводил ее до ворот фабрики, повернулся и исчез в темноте.

Она вернулась домой и сразу легла спать.

На следующий день она рассказала про случай на фабрике Ленке и Хохлу.

– И это все, что ли? – спросила Ленка. – И больше ничего?

– Ничего.

– Не может быть, – сказал Хохол. – Что было-то?

– Ничего, – сказала она. – Не знаю…

– Ну ладно, – сказала Ленка. – Колись давай.

– Не знаю, – повторила она. – Что-то… не знаю что…

– Так сходи к нему и спроси, – сказал Хохол.

– Не, не пойду.

– Просто не пойдешь?

– Просто.

И не пошла, нет, не пошла, хотя что-то дрожало внутри, дрожало и дрожало…

…мерою человеческой, какова мера и Ангела…

(Откровение, 21:17)

На могиле отца выросла тыква: Дмитрия Ивановича Старикова похоронили в старом пиджаке, карманы которого были набиты его любимыми тыквенными семечками. Он грыз их с утра до вечера, заплевывая шелухой все вокруг. Наталья Ивановна, его вдова, разрывалась на части: готовила еду для поминок, выпросив у соседей взаймы четыре кило говяжьих ребер, носила на кладбище самогонку и закуску для могильщиков, долбивших мерзлую землю, ругалась с оркестрантами, которые заломили неподъемную цену за то, чтобы сыграть три раза Шопена, плакала в похоронном бюро, где надписи на траурных венках сделали с орфографическими ошибками, кормила поросенка, дочь и кур, бегала по соседям, умоляя их прийти пусть не на кладбище, так хоть на поминки, в общем, ей было не до того, чтобы проверять карманы мужа, лежавшего тут же, в доме, в гробу не по росту, поставленном на стол посреди тесной гостиной, где с низкого потолка свешивалась пластмассовая люстра «каскад» – ее висюльки чуть не касались носа покойника. В конце концов на кладбище собралось человек двадцать-тридцать, включая могильщиков и оркестрантов, и все прошло довольно гладко, невзирая на снегопад, и на поминках никто не напился до безобразия и не подрался, а весной на могиле выросла тыква, и соседи ехидно ухмылялись, и Наталья Ивановна снова оплакивала мужа, над которым смеялись даже после его смерти…