свет переживёт всех и вся. Он переживёт смерть человечества, смерть солнца, кончину вселенной. Он всё так же будет светиться во тьме, и тьма всё так же не в силах будет его перебороть.

И в этом неистощимом свете пребудет частицей та любовь, которой напитали меня родные мне люди.

Вот он проникает сквозь тонкую кожу моих сомкнутых век. Я открываю глаза и вижу чистые, белоснежные потолок и стены маленькой комнаты, цветы в горшках на подоконнике, полураспахнутые занавесочки домашней выделки, полосатые рядна на глиняном полу, увеличенные фотографии молодых дяди Коли и тёти Нины в рамках, горб ножной машинки «Зингер» под льняным покрывальцем, тёмно-каштановый ёжик волос на затылке спящего рядом со мной Миши. От простыни, наволочек и пододеяльника свежо и вкусно пахнет полынькой, какими-то ещё степными травами, утюгом. Мы заснули так быстро и спали так крепко, что я не помню, разметывались и брыкались ли мы ночью. Наверное, нет, потому что я лежу на том же правом боку, что и с вечера, и кровать у нас просторная, и Миша лежит, как и с вечера, лицом к стене, к цветастому молдавскому коврику.

Я тут же вспоминаю, что дядя Коля обещал дать нам с утра важное поручение. Лучше, если мы сами встанем, не дожидаясь, пока нас разбудят. Но не успеваю освободиться из-под одеяла, как Миша оборачивает ко мне лицо с улыбающимися искорками в глазах и говорит: «Доброе утро».

До завтрака мы успеваем принести по ведру воды из колодца, осмотреть в саду вишнёвые деревья, густо обсыпанные дозревающей владимиркой, «рясные», как говорят здесь у нас; лакомимся наспех ягодами белой и чёрной шелковицы, пробуем на ощупь плоды грецкого ореха, ещё облитые твёрдой зелёной кожурой, заглядываем под навес «кутуни» — уличной печки, где тётя Нина хлопочет над раскалённой плитой. Маленькая, худенькая, тихо-ласковая, она обрадовалась мне вчера, как сыну родному, нисколько не удивившись, что провожала в Москву двоих, а тут ещё один пожаловал.

— Нина, как там у тебя, готово? — на ходу осведомляется дядя Коля. — Пора хлопцев собирать в дорогу. И так проспали. Теперь напечёт им лбы.

На нём тёмный форменный китель, но без погон, а на голове фуражка с околышем и кокардой почтового работника. Значит, с утра уже сбегал на службу, получил свежую корреспонденцию с почтового поезда. А до почты выгнал коз за околицу, на траву, судя по тому, что козий шалашик уже пуст.

— О! о! — насмешливо щурится тётя Нина, кивая в спину пробежавшему мужу. — Подывиться на него, який шустрый.

Я уже заметил, что она не упускает случая, чтобы неслышно для дяди Коли не посмеяться над его командами и понуканиями.

Но и сама торопится, быстрым-быстрым шажком вносит в хату большущую раскалённую сковороду с яичницей. Добрая дюжина оранжевых желтков полыхает в шкворчащей магме душистого подсолнечного масла и пузырчатой белковой эмали.

— Ну, дармоеды, не зевай, — подгоняет дядя Коля. — Как полопаешь, так и потопаешь.

Едим без тарелок, прямо со сковороды, так проще и веселей. Примостившись на табуреточке в стороне от стола, тётя Нина удовлетворённо наблюдает за нашими стараниями.

— О, добрая идёт молотьба! — хвалит нас дядя Коля. — Нина, а где теперь стан стоит?

— За Перешорами, кажуть, у хутора Чикаленка, — вздыхает тётя Нина. Думаю, потому вздыхает, что Колик, старший её сын, трудится теперь на стане, далеко от родителей и домашней еды, и мы с Мишей вынуждены идти туда, чтобы отнести Колику чего-нибудь вкусного.

Но нам-то предстоящее поручение нисколько не в тягость. Как не постараться для двоюродного братишки, думаю я. К тому же очень хочется поглядеть на этот самый стан, где молотят зерно. Само слово «стан» меня волнует. От него веет чем-то древним. Будто там какое-то племя овеянных горячими ветрами воинов стало в ожидании битвы.

— Здрасьте! — вдруг отрывисто произносит дядя Коля и поднимает глаза на дверь.

Я оборачиваюсь, и краска стыда заливает мне щёки, потому что там стоит и смотрит на меня добрыми своими и грустными глазами мамина старшая сестра.

— Тётя Лиза…

Она привлекает моё лицо к своей большой мягкой груди, целует в лоб, в губы, гладит по голове, шмыгает носом.

— Юрычок, сыночок… прыихав… А я тильки у пивничь вэрнулась с того… заготзэрна, а Ефим кажэ: Юрычок прыихав… Та дай же я подывлюсь на тэбэ.

Вот-вот она заплачет, и мне почему-то так жалко её, так не по себе из-за того, что не забежал к ним с утра хоть на минутку — поздороваться, передать привет и гостинчики из Москвы. Ведь они живут совсем рядом, в соседней хате, в той самой, где мы с мамой жили после войны. Тыльная стена этой хаты хорошо видна в открытую дверь. А я не зашёл!

— И як ты вырис, який став крэпэнький, — оглаживает меня тётя Лиза своими мягкими полными руками. И вся она — мягкая, полная, но не толстая, всё такая же, какою была в Фёдоровке, с двумя старинными серьгами тусклого золота в мочках ушей и, как обычно, босоногая.

— Колы ж ты до нас зайдэш, Юрычок?.. Як там папа, мама, Людочка?

— Потом, потом, Лиза, — хмурится дядя Коля. — Им сейчас на стан идти. Понесут обед старому Демьяну и Колику… И вообще, я так в Москве договорился с братом и Тамарой: он будет жить у нас и харчеваться у нас.

— Та хиба ж я против? — покорно соглашается тётя Лиза, но всё ещё не отпускает меня из объятий.

— Правда, Лиза, вы не обижайтесь, — вступает в разговор тётя Нина. — Я нидэ нэ роблю, а вы робыте, и симья ваша билыпе…

— Так-то воно так, — смиренно подтверждает тётя Лиза. — Алэ ж и нам воно нэ чужэ хлопчатко. Нэхай и до нас заходэ, колы хочэ. Да, Юрычок?

— Я вечером обязательно зайду, когда вернёмся со стана.

— Вот и договорились, — с довольным видом поднимается из-за стола дядя Коля, давая понять, что обсуждение закончено. — Нина, быстро укладывай, что ты напекла. Представляю, это ж будет целый пуд всяких там коржей, вертут, пирожков. А ещё Демьяниха полпуда добавит своего печива, ого! Да я б на их месте половину по дороге слопал.

— Та нэхай хочь всэ зъидять. — Тётя Нина весело постреливает глазами то на нас, то на тётю Лизу и вручает Мише авоську с передачей. — Тэпэр идить до мамы.

Старая Демьяниха — мама тёти Нины. Её хата тоже совсем рядом, только по тропе огородной пробежать нужно мимо трёх абрикосовых деревьев. Тут меня снова принимаются целовать, обнимать, удивляться по поводу того, как здорово подрос, — и грузная, малоповоротливая старуха,