Он порывисто вскочил и, спрыгнув со скалы, кинулся в ту сторону, где происходило только что виденное им. Ему хотелось увидеть поближе, прикоснуться, склониться в благоговейном умилении перед божественным трупом. Хотелось, подобно Марии Магдалине и Марии, матери Иакова и Иосифа, и матери сына Заведеева, поцеловать ноги Иисуса, а когда настанет ночь, похоронить тело Его!

Он бежал среди сосновой чащи, не обращая внимания на грохот падающих вблизи его камней и столб поднимаемой им пыли. Теперь он не мог видеть долины из-за гористой возвышенности места. Не переводя духу, он несся, как безумный, цепляясь за сучья, спотыкаясь о хворост падал, вскакивал и снова бежал. Сколько времени длилось это безумное бегство? Минуты или часы? Он об этом совсем не думал.

Вдруг, сделав последний прыжок, он очутился вне леса, на какой-то веселой, шумной улице немецкой деревушки, где, перед деревянными домиками с резными балконами, мужчины хором распевали песни, постукивая большими кружками, наполненными белоснежной пеной, а молодые веселые и нарядные крестьянки, в это время возвращались домой с поляны, идя группами под руку друг с другом.

Он, в изумлении, остановился, при виде этих домов, гуляк и возвращавшихся с празднества женщин — всей этой жизни, сразу напоминавшей ему ту, которую он уже давно привык видеть.

Что — же случилось? Какое чудо вновь видоизменило людей и окружающие предметы? Куда девалось то смешанное народонаселение, видимое им с вершины горы, и те медные каски, и черные четырехугольные шапки и покрывала легионеров!

Одна старуха, чистившая курицу на пороге своей двери, повернулась к Фридриху и сказала ему:

— Здравствуйте, сударь! Вы, верно, слишком скоро бежали, молодой барин, от того так и запыхались. Но напрасно, вы уже опоздали.

— Опоздал? — повторил он, не нанимая.

— Да, вы пришли очень поздно. Видите, все возвращаются. Все кончилось.

— Кончилось? Что?

— Страсти Господни.

— Да где же я?

— А вы этого не знаете? В Обераммергау, сударь.

Он в смущении опустил голову.

Еще лишний раз ему приходилось разочароваться в своих грезах. Одного названия этого местечка, которое было ему хорошо известно, было достаточно для того, чтобы уяснить себе весь абсурд вновь овладевшей им химеры.

Обераммергау, лежавшее в цветущей долине Тюрингских Альп, со своими красивыми хижинами в горах, напоминавшее своею местностью колыбель Иисуса и его бегство в Египет, ни что иное, как маленькая деревушка, в которой крестьяне, по преимуществу, артисты, занимаются выделкой из дерева статуй Иосифа, Девы-Марии, Наполеона I-го, которые выходят у них красивыми, как игрушки; эти же самые крестьяне являются великолепными актерами религиозных мистерий, разыгрывающими через каждые десять лет, под лазурным сводом неба, на одном из уступов холма, драму, называемую «Страсти Господни».

Много дет тому назад, в этой деревушке жил человек, уходивший на заработки во время покоса и уборки хлеба. Его звали Гаспаром — подобно королю Магов, хотя он и не воскуривал фимиама и не поклонялся ни одной звезде, кроме фонаря, который висел у входа в кабак. Однажды, напившись пивом и сидром до пресыщения, он возвращался из Эшенлоха — где работал во время жатвы — в Обераммергау, где у него оставалась жена и дети. Но, или выпитое им пиво было дурного качества, или сидр приготовлен был из слишком неспелых яблок, только он почувствовал себя дорогой очень дурно, и, придя домой, умер в страшных конвульсиях.

Эта внезапная смерть и эти судороги заставили обывателей предположить, что он умер от чумы, которую занес в свою деревушку из чужих стран. И действительно, от этой болезни погибло восемьдесят пять человек — а по другим слухам, сто девять — в течение тридцати пяти или тридцати семи дней; а что привело население еще в больший ужас, так это то, что от нее же умер сам капеллан, после того, как съел, причастные лепешки, точно будто чума и заключалась, именно, в них.

Лишившись своего духовника и не имея никого по соседству, который мог бы заместить его, более смышленые люди местечка сочли за лучшее обращаться с молитвою к Богу лично, без всякого посредника. Затем, решено было устроить так, чтобы шесть молодых девушек и двенадцать юношей, самых красивых из всей деревушки, дали обет изображать через каждые десять дет мистерию «Страстей Господних», насколько возможно совершеннее. Надо предположить, что Богу приятны были эти комедии, так как со дня такого обета никто уже более не умер от чумы в Обераммергау; даже старый осел, хворавший до того времени не от чумы, которая свирепствовала только на людях, а от дряхлости — вдруг повеселел и поздоровел настолько, что стал снова щипать траву на той самой поляне, где решено было разыгрывать Страсти.

С годами, этот религиозный обычай не утратил своей силы, и в то время, как рушились царства и сменялись одно другим, а яростные битвы народов заливали кровью эту долину — именно, тогда, когда Германия начинала подпадать влиянию учений Лютера — горные жители Обераммергау оставались верными исполнителями своей традиционной легенды; евангелический Иерусалим, как таинственный оазис молитвы и веры, приютился в этой уединенной долине.

Даже позднейшее безверие не повлияло на эти представления; религиозные традиции сохранялись там неизменно из года в год, ни мало не утратив своего прежнего смысла. Каждая роль в этой священной трагедии переходила, вместе с наследством, следующему члену семейства. И теперь еще путешественнику показывают с глубоким уважением те хижины, где жили в прежние времена Иисусы, и те места, откуда избирались все святые Девы; но какая-то немилость отразилась на племени Иуды; а наследники Каиафы внушали к себе мало доверия в обыденных житейских делах; перед Марией Магдалиной, проходящей с распущенными волосами, советуют молодым людям опускать глаза, а Понтий-Пилат никогда не избирается в судьи в этом округе.

Благодаря непоколебимости таких верований, благодаря также и переходящему из века в век обычаю, который никем никогда не нарушался, актеры, исполняющие заранее известные роли однажды, сочли за лучшее отложить представление, чтоб избрать другого Иисуса Христа, вместо прежнего исполнителя этой роли, который был приговорен к двухмесячному заключению в тюрьме за браконьерство — эти крестьяне, простые горцы, сделались отличными комедиантами, и даже их нельзя уже и назвать комедиантами. Они как бы превратились сами в изображаемых ими личностей и, без всякой научной подготовки в этом искусстве, достигли такого совершенства в исполнении, что в них уже сложились врожденные наклонности артистов.

По этому-то, ко времени долго ожидаемого представления мистерии, сюда стекается множество народу из окрестностей, и жители Обераммергау извлекают из этого двойную выгоду: приобретая среди чужестранцев славу хороших актеров — что, разумеется, доставляет им немалое удовольствие — они, в тоже время, увеличивают и свое материальное благосостояние, что для них не составляет большего труда. В течение четырех дней представления, Иисус, носящий терновый венец, зарабатывает больше флоринов, нежели столько, сколько в течение целых десяти лет он может выработать скульптурою и раскрашиванием плащей святых или выделкой слонов, верблюдов, медведей и маленьких статуй Наполеона I-го. Фридрих, взволнованный, разбитый, не трогался с места и не хотел идти по улице этой праздничной деревушки. Он заметил, что подгулявшие мужчины оглядывали его с любопытством, что девушки, проходя мимо, указывали на него пальцами. Он покраснел и робко удалился, стараясь идти около стен.