Торгсин — это Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами, где принимали как валюту, так и золотые кольца, коронки, крестики, браслеты. Советская финансовая система разрушилась. Продовольствие выдавали по карточкам. Магазины были пусты. Продукты остались только в закрытых распределителях или в магазинах Торгсина, как и описано в романе Булгакова «Мастер и Маргарита».

«Сестра Адель и ее семья, подруги моей юности — такие они все исхудавшие, голодные, пришибленные и безынициативные, — записывает в дневнике Коллонтай. — Работают, а работа им чужда.

Особенно жаль мне сестру Адель. Все плачет о трагической смерти сына. И это когда-то красивое лицо, исхудалое, прозрачно-бледное. Пьет чай, а кусочки сахара кладет в потертый ридикюль, и на него капают слезы когда-то гордой, энергичной и шикарной Адель.

У них многое от безволия, много нытья и неумения жить в новых условиях… Раздала всю свою валюту, что имела на руках, но разве это помощь? Посылаю им всем ежемесячно из Швеции на Торгсин… Чувство, точно я перед ней и всеми этими “тенями прошлого” виновата».

Сознавала ли она, что происходит в стране реального социализма? Или даже самой себе не желала признаваться, что революция, дело всей ее жизни, не принесла счастья людям? Что в таком случае и она виновата в происходящем со страной?

Возможно, она все и видела, и понимала, но ее это не интересовало. Что же осталось от некогда мятежной, непокорной, прямой до резкости, принципиальной до невозможности, жаждавшей справедливости и готовой сражаться за нее Коллонтай? Пожалуй, ничего.

Почему? Люди с возрастом меняются? В юности бунтарь, в зрелые годы — консерватор? Иссякла любовная страсть, во многом управлявшая поступками Коллонтай? И стало ясно, что она предельно холодный и эгоистичный человек, думающий только о себе. И не была ли та единственная свобода, которой она действительно жаждала, свободой выбирать себе партнеров и свободой от обязательств перед другими? Для этого, правда, пришлось совершить революцию…

Да и пришло трезвое осознание, что времена наступили опасные. Это против царского правительства можно было бунтовать. Что не так — вытребовал загранпаспорт, и в свободные края: Цюрих, Париж, Лондон. А еще кричали «тюрьма народов»… Это вот при советской власти по-настоящему стало страшно. И командировка за границу — высшее счастье. Ради этого надо идти на все — унижаться перед хозяином, исполнять любые указания, предавать старых товарищей и некогда любимых мужчин. Зато в нарушение всех норм и установлений ее сыну тоже разрешили работать за границей. И даже определили в Стокгольм, под заботливое мамино крыло. Коллонтай знала, от кого зависело ее личное благополучие и благополучие ее сына с семьей.

В дневнике о Сталине — только восторженно. Приехав в Москву, всякий раз старалась попасть к нему на прием. Понимала, что расположение хозяина — единственная гарантия безопасности:

«Позвонила по ночному телефону. Попала на “хозяина”.

— Кто говорит?

— Это я, Коллонтай. Я в отпуске в Москве, очень хочу вас повидать, Иосиф Виссарионович…

Иду по длинным коридорам, отремонтированные, в коврах, чистота пароходная.

Сталин не у своего письменного стола, а у большого стола, где заседало политбюро. Тужурка цвета хаки. Лицо свежее, чем в прошлом году, в богатых волосах проседь ровная цвета стали, точно голова инеем покрыта.

— Как нашли Москву?

Улыбается кончиками губ, когда отмечаю достижения.

— Нет, Москва еще никуда не годится. Что это за город! Кривые улицы, тесно. Надо еще много ломать, очищать и строить. Но мы из Москвы сделаем мировой центр во всех смыслах…

Сталин спрашивает, а сам думает, взвешивает. Сталин слушает. Глаза упорно опущены. Он редко глядит на собеседника. Ленин любил пронизывать собеседника взглядом, любил читать его мысли по глазам. Сталин не глядит, а слушает. Берет от собеседника то, что ему надо, мысль работает в нем, независимо от внешних впечатлений».

Единственный мужчина, которого она когда-то любила так, что себя готова была потерять — Павел Дыбенко, — уже был расстрелян.

Как раз в те дни, когда заканчивался жизненный путь Дыбенко, Александру Коллонтай попросил приехать наследный принц Швеции, впоследствии король Густав Адольф VI. Принц задал советскому послу вопрос, волновавший многих:

— Советское правительство не намерено повернуть свой курс на дружбу с Берлином?

— Откуда у вас такие мысли, ваше высочество? — возмутилась Коллонтай. — Советский Союз и фашистская Германия — это же огонь и вода!

— Да, но у вас есть нечто общее, — хладнокровно заметил кронпринц, — вы не признаете демократии и управляетесь диктатурой.

А через несколько недель, 24 августа 1939 года, когда появилось сообщение о приезде в Москву имперского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа и о подписании пакта с нацистской Германией, Коллонтай недрогнувшей рукой записала в дневнике:

«Смелый шаг Москвы. Господа империалисты и не думали, что мы проявим такую решительность и так верно учтем мировую политическую конъюнктуру… Рука моя не выронила газету, я даже не особенно удивилась. Шаг с нашей стороны вернейший».

Коллонтай больше не позволяла себе сомнений в линии партии. Или не доверяла их дневнику.

Последствия союза Гитлера и Сталина вскоре ощутила и Коллонтай. Началась финская война. 30 ноября 1939 года советская авиация бомбила Хельсинки. Части Ленинградского округа перешли границу. В сводках с театра военных действий Коллонтай с горечью читала названия мест, где отдыхала ребенком у дедушки. Ведь в ее жилах текла и финская кровь.

Несмотря на огромное превосходство Красной Армии над финнами, зимняя кампания протекала на редкость неудачно. Начались тайные переговоры через посредство шведов о заключении мира. Александра Коллонтай играла первую скрипку. Но у нее возникли трения с НКВД. Политическая разведка хотела показать Сталину, что это ее люди заставят финское правительство принять условия мира.

В марте 1940 года, в разгар переговоров, в стокгольмское полпредство прислали нового сотрудника. Новичок не понравился Коллонтай:

«Самоуверенный зазнайка и ничего не знает о дипломатической работе (он из другого ведомства). Он все пристает ко мне и допытывается, как идут переговоры, но именно этого я не могу ему сказать.

— Я прислан сюда, чтобы вам помочь, а если я не буду в курсе, вам же хуже. У вас могут получиться крупные неприятности, от которых именно я смог бы вас избавить.

Он ревнует и следит за моими беседами с военным атташе.

— С ним вы делитесь положением дел, почему вы скрываете от меня вашу работу, не доверяете мне? Спросите Москву!

Его жалобы мне так надоели, что я запросила Молотова и получила ответ, подтверждающий прежнюю директиву: сохранение полной секретности, никого из членов полпредства не вводить в курс переговоров.