Камни под ногами кажутся белоснежными, отовсюду, куда ни взгляни, бьет яркий свет. Прикрыв рукой слезящиеся глаза, я различаю арки, сквозь которые проглядывает раскаленное небо. Каменные ступени отвесно спускаются из-под наших ног к невероятному хитросплетению античных галерей. Отсюда, сверху, многочисленные туристы кажутся муравьями, копошащимися в чем-то несоизмеримо более огромном, чего они никогда не увидят и не познают, пока ходят специально проложенными маршрутами с этими своими глупыми палками для сэлфи.

– Бесков! – визжу я. – Бесков, это же…

Остаток фразы растворяется в кромешной тьме вместе с запечатленной на сетчатке ареной Колизея. Бесков зажимает мне уши, и пространство взрывается грохотом. Бой курантов с привкусом шампанского и мандаринов вызывает желание встать навытяжку и, перекрикивая звон, в пику моему провожатому от души исполнить гимн родной страны. Но когда я открываю рот, чтобы произнести первую строчку, на меня обрушивается тишина.

Голубые, желтые, красные дома. Яркие циновки на фасадах, витражные фонарики под крышами. Узкая улочка забрана в камень и выложена мозаичной плиткой. Ни клочка зелени. Воздух густ от запаха специй. Я спешу мимо птичьих клеток, висящих прямо на стенах домов, через маленькую площадь с фонтаном, мимо лавки с пестрой керамикой, женщин в просторных светлых одеждах, детей с оливковой кожей и смышлеными блестящими глазами.

На мгновение мне кажется, что я потерялась, но белесая макушка Бескова маяком мелькает между торговых рядов, и я ныряю в шум и головокружительные ароматы восточного рынка.

– Поняла теперь? – белозубо улыбается он и кидает мне апельсин. Я ловлю фрукт обеими руками, прижимаюсь носом к пахучей кожуре. Торговец певуче что-то кричит. Бесков отвечает на том же полном придыханий языке. Оба хохочут и, кажется, расстаются друзьями.

– Еще бы. – Я начинаю задыхаться. Здесь жарко, а он идет слишком быстро.

– И что скажешь?

Я хватаю с одного из лотков тыквенное семечко и, поймав Бескова за рукав, вынуждаю его развернуться.

– Вот это, – говорю я, демонстрируя семечко на раскрытой ладони, – вы. А это… – в ход идет апельсин, – мы. Одна только Московская область. Так что окститесь, камерад Бесков, никакие рейсте не спасли бы вас от неизбежного про…

Я замолкаю на полуслове, пораженная мелькнувшей как молния страшной догадкой. Ведь если он, этот улыбчивый немец с серо-стальными глазами, о котором я знаю лишь то, что он сам пожелал рассказать, сумел попасть сюда и жонглирует теперь передо мной городами и странами, не случится ли так, что он… Найдет дорогу обратно? И тогда…

– Попробуй, – говорит Бесков, кивая на апельсин в моей руке. – Сладкий.

И размашисто шагает дальше, а я снова вынуждена догонять. Пряный ветер ласково дует в лицо. Если бы мог, давно бы ушел, говорю я себе. Не похоже, чтобы он рвался обратно. Я позволяю восторгу от нашего стремительного путешествия заполнить себя снова, но ничего не забываю. Бесков еще не знает, но именно сейчас я впервые всерьез задумываюсь о том, чтобы стать судьей (это еще не решено, нет, не решено! Хотя кого я пытаюсь обмануть…) и тогда уже я глаз с него не спущу.

– Что ты ему сказал?

Я спрашиваю не потому, что мне действительно интересно. Просто включаюсь в игру. Судя по загадочному молчанию, Бесков тоже. Я не могу этого видеть, но уверена, что он улыбается.

– Так над чем вы так заразительно смеялись?

– А! – Он откидывает с глаз челку и вдруг останавливается. Я почти на него налетаю. – Я сказал, что этот плод любви станет залогом моего счастья сегодня ночью. Марокканский дарижа несколько витиеват…

Выражение моего лица красноречивей всяких слов. Враг повержен и отступает. Он говорил, что хорош в беге, но я тоже неплоха, и бросаюсь в погоню. Ноги вязнут в песке. Скинув кеды, вслед за Бесковым я почти скатываюсь вниз по песчаной косе и не верю глазам. Еще недавно я безнадежно застряла в городе, а теперь передо мной раскинулось море. Живое, искрящееся, дышащее. Я почти забыла, какое оно бывает…

Нас больше нет. Меня, Бескова, моих страхов, его тайн. Только море.

Я подхожу к воде, опасаясь, что она исчезнет, будто во сне, но волны прибоя лижут мои разгоряченные ноги. Бросив обувь на песок, я захожу дальше. Опускаю в воду руки, растопыриваю пальцы, смотрю на них сквозь солнечные блики. И уже без сомнений стягиваю через голову платье, швыряю его на берег и тихо, без всплеска ныряю.

* * *

– У тебя песок в волосах. – Я глупо трясу головой, пытаясь избавиться от того, чего не вижу. – Нет, не поможет. Его много.

Я слишком голодна, чтобы думать о красоте волос. Передо мной дымится тарелка с фрикадельками, плавающими в восхитительном каперсовом соусе – теми самыми клопсами Эрны – и это единственное, что действительно меня занимает.

– Опять искали Терранову? – не отстает Ольга.

Я отправляю в рот кусочек фарша и блаженно замираю. Мясо так и тает на языке.

– Просто гуляли.

Мне не во что было переодеться, и за обедом я предстаю в длинном халате с пышными рукавами и остроконечным капюшоном. Ткань цвета песков Сахары с узором, напоминающим кофейные зерна, пропитана ароматами специй того рынка, на котором Бесков бойко выторговал (и надо думать, остался в проигрыше) эту роскошную джеллабу в обмен на свои швейцарские наручные часы. Пострадавшую от встречи с соленой водой одежду Ольги я очень удачно всучила Эрне – добродушной румяной женщине, слишком шумной для своего почтенного возраста – которая как раз проходила мимо с корзиной белья. Та пообещала привести вещи в порядок и вернуть законной владелице.

– Можешь рассказать мне все, – доверительно шепчет Ольга. – Я не одна из этих дур. У половины живущих здесь девчонок в телефонах есть его фотка. Видела, как они собирались в «Эльсбет»? – Она презрительно фыркает. – Думают, что он составит им компанию. Напрасные надежды – он никогда не приезжает, так что вся эта красота достанется Эриху и Тимуру, которому вообще на все наплевать. А знаешь, как они называют Макса?

Я тыкаю пальцем в небо.

– Максик? Максимка? Масечка?

Она поджимает губы и кивает с видом матроны, осуждающей слишком свободные современные нравы. Мне же происходящее напоминает пионерский лагерь с окруженным народной любовью красавчиком-вожатым. Спасти его может только юмор. Больше ничего.

Ольга жаждет услышать подробности нашей прогулки, но я не готова делиться тем, что не принадлежит мне по праву. Последним местом, где побывали мы с Бесковым, стало маленькое грустное кладбище под задернутым тучами небом. Одинокая могила, возле которой мы задержались, была ухожена, как и остальные, но печальна, словно покинутая всеми старушка. Здесь лежала Грета. Из живых на погосте в этот час оказались только мы: я, неуместная в своем восточном одеянии, с солью на коже и глазами, впитавшими синеву марокканского неба, и Бесков, уместный всегда и во всем. Он ничего не рассказывал. Я молчала тоже. Только отсчитывала в уме десятки лет ее жизни числом ровно семь; выходит, она не убила себя, как грозилась, а жила… Жила, храня верность пропавшему без вести возлюбленному. Жила, перебирая в памяти моменты их счастья. Жила и старела, пока не угасла, ничего от себя не оставив.