Цветные сны тогда открыли мне новую главу в жизни. Бесконечное наслаждение после папирос Ивана уносило в далекие миры. Я не видела разницы между сном и явью, а когда все-таки видела, то жадно пыталась записать увиденное, чтобы потом рассказать своему единственному другу. Так мы обменивались нашими грезами – про волшебные машины, повозки без лошадей, экипажи, летающие по воздуху. Наши фантазии были прекрасны. Сколько лет прошло в забытьи, праздном шатании по салонам и сеансам спиритизма, я точно не знаю.

Но однажды Иван явился без волшебных папирос. Он был серьезен, подавлен и даже напуган. Мой организм отчаянно требовал волшебного табака. Тогда я впервые разозлилась на Ивана… впервые за все время, что мы были вместе. Но это его ничуть не смутило.

– Нас шантажируют. Сказали, чтобы я тебе передал – запись в церковной книге о том, что Джон вдовец, сохранилась, отчет об осмотре твоего тела и посмертное фото тоже есть, ну и полицейский отчет для полного набора, – Иван сидел, странно заламывая и выкручивая руки. – Как же хочется курить! – он обхватил голову руками, что, скорее всего, раскалывалась, как и у меня.

– Чем шантажируют и кто? – вмиг я забыла о папиросах.

– Петр – тот самый, на чье место меня тогда взяли. Он теперь глава местных большевиков. Хочет очистить русскую землю от бесов иноземных. Доказать ты ему ничего не сможешь, все карты у него на руках. Просит уехать, а не то на костер пойдем вместе. Ты как ведьма, а я как твой любовник.

– Что за дикость? На костре давно никого не сжигают.

– Это фигура речи, ма шер. Пуля в голову тебя устроит? Или камнями и розгами забить? Тут рядом община староверов. Они сочтут за грех, если отпустят тебя живой.

– Ты предлагаешь прогнуться перед Петром? Перед этим безумцем?! – меня впервые за долгое время захватила ненависть. Вспомнив ужимки Петра, его несносный французский и радение за рабочих, мне захотелось раздавить его подобно муравью, а потом растереть по мостовой, чтобы не осталось даже мокрого места. – Он блефует. Не верю ни одному слову. Просто хочет отомстить, видя чужое счастье.

– Отомстить, конечно, хочет. Только теперь на его стороне власть и сила. Я бы перечить не стал. Ведь хочется еще пожить, полежать в постели с бокалом «Вдовы Клико» и папироской. С тобой полежать. Но… – вдруг он осекся. Будто что-то хотел еще сказать, и не решился. Тут же отвел взгляд, поднялся со стула. Из кармана выудил несколько сложенных и помятых ассигнаций, бросил их на стол. – Волшебный табак купишь на рынке. Я пойду. – Меня оставляли много раз, так что еще одну попытку узнать не составило труда. Им всем так тяжело смотреть в глаза, невыносимо сложно сказать: «Извини, мы больше не увидимся», или «Мы больше не пара», или… Гораздо проще поджать хвост, отвести взгляд и молча удалиться. Ведь все ясно без слов, так к чему эти страдания, зачем смотреть в глаза и что-то объяснять? Когда нету ссор, размолвок и измен, то причины расставаний обычно деньги или нажим родственников, которые не одобряют союза. Кто бы мог подумать, что злым родственником вдруг станет Петр.

Я усмехнулась.

– Надолго уходишь?

– Как получится, – не обернувшись, ответил он.

Тот день я провела дома. На календаре была осень 1917 года.

Что-то происходило в нашей глубинке, но что конкретно, понять было сложно. Не общаясь со знающими людьми, я все новости узнавала из третьих уст на рынке.

Салоны к тому времени позакрывались, а их гостеприимные хозяева уехали. В такой суматохе разве будет дело до какой-то ведьмы? Кружок спиритизма и тот закрылся.

А что Петр? О нем теперь знала любая дворняга. Его революционный настрой, что был виден еще в бытность секретарем Джона, вылился в самую настоящую борьбу. Причем не с помощью законов, стачек или других гуманных методов. Обладая неоспоримым ораторским талантом, он легко собирал толпу, а в конце каждой речи поднимал руку вверх и палил насколько раз в воздух из пистолета, что приводило всех в ликование. Так мне рассказывали, сама Петра на тот момент я не видела.

Опять же, по слухам, Иван уехал. Его имение пустовало уже несколько дней, да девицы его, которых, конечно, было не мало, плакали горючими слезами. И только я не подавала виду, что мне жаль. А внутри скребли кошки. Бросил и ему даже все равно, что со мной будет. Убьют староверы или Петр, какая разница. А была ли любовь? Или только наслаждение? Я сжала ассигнации в кулак, и несколько скупых слез капнули на руку.

Купила еще папирос на рынке. Продержусь какое-то время.

Однажды все закончилось. Так же неожиданно, как началось. Приходили вооруженные люди, спрашивали Ивана, странно, что не меня, но увидев всю картину, смеялись, плевали и уходили. Сам Иван, конечно, не возвращался. Липкое предчувствие чего-то страшного закралось в самую глубину души, сковывая легкие, старавшиеся вдохнуть воздух, пропитанный гарью и предвестием надвигающейся беды. Большая полная женщина, продающая на рынке мясо, сказала, что ее сын примкнул к большевикам и они хотят конфисковать дом предводителя дворянства по указу новой бесовской власти.

«Так вот почему Иван уехал – побоялся конфискации! – пролетело в голове. – Может, он сбежал и не от шантажа…»

– Глядь, люди-то с ума посходили. Как царь отрекся, так анархия. Они-то ж все «белую фею» нюхають, что взять-то с них, грешных? – женщина тяжело вздохнула и, в бессилии что-либо изменить, завернула кусок мяса.

– А что такое «белая фея»?

– Порошок такой. Сыплють на ноготь и вдыхають, а потом ружжо хватають и бегуть. Происки дьявола это все. Отвернулся от нас Господь за грехи наши. Только– то непонятно, кто ж так за всех-то нагрешил? Мы живем, у нас-то все хорошо, все-то по закону Божьему, и тут такое… Не могу понять, отчего так? Ты-то понимаешь?

– Вообще не понимаю, – я взяла завернутое мясо и положила в корзинку. Уходила я тогда с рынка с чувством горечи, опустошения и того самого бессилия, что, кажется, сковало всех, кто мог бы помешать происходившей вакханалии. Неподвластные разуму людские потоки бурлили по улицам нашего захолустья. Мы ведь даже не Москва, а что творилось там, страшно было представить.

Ткацкая фабрика перешла под самоуправление рабочих, иностранные владельцы «отказались» от актива. Теперь всем заправлял Петр. А я почему-то беспокоилась за Ивана. Не стоил он моих переживаний, но, кажется, за столько лет, что мы были вместе, я к нему привязалась…

Несмотря ни на что, я продолжала спать наяву. Жар огня, что готов был смести весь наш уездный городок, убаюкивал меня. Я будто грелась у костра на заснеженной опушке – кругом холод, и голые ветки торчали штыками от «трехлинеек», а у меня тепло, мягко и уютно. Сны того периода отличались особенной яркостью и запомнились более отчетливо, чем повозки без лошадей. В одном из снов я стояла у большой белой простыни, висевшей на стене. На мне была надета узкая, короткая юбка, туфли на высоких каблуках и белая блуза с коротким рукавом. Простыня меняла свой цвет, я что-то рассказывала и поглядывала на какие-то цифры, появляющиеся на простыне. Потом раздались аплодисменты, и ослепительная улыбка озарила мое лицо. Вот совершенно незнакомые люди обступили со всех сторон, что-то спрашивали, кивали. Все очень странно одеты, особенно женщины. Но что поразило меня в том сне, так это реакция мужчин, как будто вульгарность, с которой женщины выставили свои тела, была нормой. Далеко в толпе промелькнуло лицо Ивана. Я резко проснулась, обнаружив себя в маленькой холодной комнате. За окном шел снег. Часы показывали половину первого дня, но какого дня, какого года?