Вдали забрезжил рассвет. Пора идти, пока не прокричали первые петухи.

Ивана я оставила спящим на краю леса, а сама что было сил помчалась домой. Все еще было темно. Рассвет только разгорался. Видел ли кто меня из прислуги? Знать наверняка я не могла. Прокравшись в спальню, я застала Джона спящим. Долго всматривалась в его лицо, думая, что, быть может, уже ношу под сердцем ребенка. Потом легла и забылась крепким сном. Утром меня разбудила служанка, Джон к тому времени уехал на фабрику как обычно, а я, как и подобает леди, поехала играть в лаун-теннис. Все было так, словно ничего не случилось – ни записки, ни встречи в лесу.

С нетерпением я ждала дня, когда будет понятно, беременна я или нет. Сердце ускоряло свой бег, когда я сидела среди яблонь, когда читала, когда ехала куда– то в экипаже, когда слушала чью-то игру на фортепиано или скрипке, когда… смотрела на Джона и мысленно молилась. Время, казалось, замерло, издеваясь надо мной.

Джон стал хуже есть. Иногда по его виду я понимала, что ночью он не спал. Минуты любви случались все реже… Так долго находиться в напряжении, в которое загнал себя Джон, нельзя.

– Если детей не будет, будет ли смысл жизни? – он смотрел на меня заплаканными глазами, словно просил о помощи, спасении и беззвучно вопрошал: «За что нам все это? Почему мы, а не кто-то другой?» – Чувствую, что Бог отвернулся от нас. Хотя нет… Ты все так же цветешь… – Он слегка дотронулся до моих волос. – В чем смысл нашего существования? Зачем мы здесь?

Мы стояли на веранде. Заходящее солнце светило последними кроваво-красными лучами, что проникали в наш маленький и уже совсем не уютный мир сквозь ветви садовых яблонь. Розоватое пятно скользнуло по когда-то ровно белой балке, обнажив теперь на ней трещины. Облупившаяся краска завивалась узкими полосками, образуя кудряшки. Прежде я не замечала этих мелочей, но теперь вдруг разглядела увядание во всей его красе. То здесь, то там ржавые гвозди вылезли из балок и изгибались в поклоне, наклоняя шляпки, чуть поодаль от входной лестницы отцвели лилии, сбросив ненужные лепестки, как кожу, под ноги. Шелест листьев, шлепок, и на лужайке оказалось еще одно яблоко. Яблоки… где гнилые, где белесые от плесени, а где поклеванные птицами, сплели грязно-черный узор прямо перед главным входом. Никому не нужные, они были отвергнуты и зияли коричнево-белыми пятнами. Где я была, что не видела этого уродства? А вслух солгала:

– Смысл есть всегда. Хочешь уехать?

– Не знаю. Странное чувство. Вроде бы я занят и все устроено, ты нашла для себя общество, но… мы потеряли главное – радость жизни. Будто что-то выскользнуло невидимое из рук и его уж не найти… Понимаешь? – Джон смотрел куда-то вдаль…

– Милый Джон, ты губишь себя… У нас будут дети, обещаю… – он не дал договорить, и в его голосе я услышала нотки разочарования.

– Как ты можешь это обещать? Будущее скрыто и неподвластно человеку. Ты еще слишком молода, милая Катарина! Но полно, давай станцуем! – Он через силу улыбнулся, бравируя напускной веселостью, от которой хотелось плакать. Танец казался совсем неуместным тогда, но Джон забежал в дом и позвал меня на второй этаж.

– Уже завожу патефон! Твой любимый вальс, Катарина!

Мы станцевали, а потом еще и еще. Джон принес бутылку вина. Его грусть и усталость сменились игривостью и мальчишеским задором. Он начал флиртовать со мной, заигрывал, целовал… Я уловила суть игры и отвечала тем же – смеялась, пила вино, убегала, давая себя догнать, кокетливо вертела юбкой, примеряла шляпки и хохотала что есть сил над его простыми шутками… Вино – отличный помощник в попытках забыться и убежать от реальности. И я даже забыла, что завтра должно стать известно, беременна я или нет.

Наутро голова болела с похмелья, впервые Джон не поехал утром на фабрику. А вечером я окончательно убедилась, что беременность не наступила. И теперь уже я предложила Джону повторить вчерашнее. Он согласился, и мы вновь танцевали и пили.

Прошел, наверное, еще месяц. Джон перестал с рвением относиться к работе, утратив то ли смысл в ней, то ли саму радость и ценность жизни, предпочитая идти в салон, чтобы поиграть в карты и выпить, или даже приехать в поместье к Ивану, где можно было предаваться еще большим возлияниям. Я испытала настоящее потрясение, когда узнала, что мой любовник и муж теперь вместе пьют. Это не соответствовало образу Джона, который я себе все это время рисовала. Да и Иван был сам на себя не похож – с чего бы русскому богатырю, смерившему нас презрительным взглядом при первой встрече, брататься со своим господином? Я терялась в догадках. Однако в моем присутствии Джон стеснялся пить что-то крепче вина и старался не попадаться на глаза. Стало казаться, что Джон с Иваном что-то скрывают от меня. Оно и понятно, нечего дамам в мужские дела лезть, но тут было что-то другое…

Медленно, но верно наш ритуал с молитвами сошел на нет. Вначале Джон перестал молиться вечером, а я побоялась напомнить, понимая, что непоколебимый фундамент веры дал трещину. Мы не разговаривали на эту тему, но было ясно, что после почти целого года усилий и молитв что-то надорвалось в мировосприятии Джона. Потом уж и утренние молитвы прекратились. Отчасти виновным было похмелье Джона, отчасти мое нежелание возобновлять эти пустые ритуалы.

Я стала думать, как вновь встретиться с Иваном, и было бы хорошо, если б наши встречи стали регулярны, иначе, осчастливить Джона я не смогу. А он спивался на глазах, хоть и не подавал виду, отказывался со мной общаться, танцевать тоже не хотел. «Если он знает, что я ему изменила, то отчего пьет с моим любовником? Или он не знает имени своего соперника?» – тревожные мысли терзали.

Иван встреч не искал. Неужто спор выиграл и забыл обо мне? И тут однажды подвернулся удачный, как мне показалось тогда, случай, чтобы узнать дорогу к нему домой.

«Спасти Джона любой ценой» оказалось не такой уж простой задачей, но в тот осенний вечер, когда Джон отправился к Ивану, дождь лил как из ведра, дорогу развезло, и стало понятно, что муж останется ночевать там. Прекрасно понимая, что Джон вернется в ужасном состоянии, я решила рискнуть и под маской заботливой жены съездить за ним.

Дождавшись утра, я приказала снарядить легкую бричку и, посадив конюха на козлы, отправилась к Ивану. Несмотря на распутицу, лошади быстро нас домчали. Иван не солгал. Дом его оказался не так уж и близко. Да и Клим оказался прав – имение представляло собой удручающее зрелище. От былой роскоши не осталось и следа. Когда-то богатый деревянный двухэтажный дом сейчас дышал на ладан – давно не крашенный, он весь почернел, скособочился, и когда я поднималась по ступенькам, они едва слышно скрипели, будто у них уже не осталось сил даже на это. Тяжелое предчувствие закралось мне в душу… А половицы на веранде вторили своим покосившимся подругам.

Я знала, что Джон что-то скрывал, но что? Сердце мое готово было выпрыгнуть, когда я отворила дверь. Тишина. В лицо дунуло пылью, ощущением сквозняка и общим запустением. С картины маслом на меня смотрела красивая пара – бородатый мужчина средних лет сидел в кресле, а подле него, положив одну руку ему на плечо, стояла кудрявая блондинка, в чьих чертах я узнала Ивана. Рядом висели картины поменьше и фотокарточки в рамках. Но лица были слишком малы, и я не стала далее их рассматривать. Бросилась в глаза запылившаяся детская игрушка. Наездник на лошади, вырезанный из дерева, стоял на маленьком столике рядом с еще такими же как будто безделушками – колокольчиком и резным подсвечником, на котором едва читалось «С Рождеством Христовым». Они выстроились под картиной, и, очевидно, к ним давно никто не притрагивался… Поодаль возвышалась треснувшая ваза. Дорогая, искусно раскрашенная под китайскую, она выделялась на всеобщем сером фоне еще не до конца поблекшими красками. Что-то теплилось здесь, не все еще успело остыть…