Соломину во время обеда пришла в голову смелая мысль, и он пришел с ней домой, поднялся в мансарду и постучался к Кате. Она открыла не сразу, заспанное лицо ее казалось заплаканным.

– Разбудил? Прости…

– Ничего, – зевнула она. – Что надо?

– Я с докторами еду на свадьбу в Высокое. Хочешь с нами?

– Не знаю, – снова зевнула Катя и закрыла дверь.

Через час она спустилась в столовую с мокрыми после душа волосами, в белой блузке с длинными рукавами из тонкой гофры и в джинсах, попросила сделать ей кофе.

– Я поеду в Высокое, – сказала она, доставая из холодильника йогурт. – Только веди там себя прилично. Не то…

– Не то – что?

– Сам знаешь.

Условились ехать цугом, потому что Калинин, везший Турчина и отца Евмения, не знал дороги. С Соломиным ехали Дубровин и Катя, слушавшая плеер с закрытыми глазами. Навстречу вдруг попались новенькие комбайны, лоснившиеся, как жуки; они покачивали каруселями лезвий, заметавшими всю ширину дорожного полотна.

– Луноходы! – воскликнул Турчин, когда с ними поравнялись колеса последнего комбайна и Калинин стал выбираться с обочины.

В ногах у священника стояла корзина с копченой рыбой, которую снарядил в подарок ото всех Соломин. Катя потребовала везти рыбу отдельно, и Калинин молча взял из рук Соломина корзину и переложил к себе в машину; сам он вез в качестве свадебного подарка старинные солнечные часы из бронзы.

– Побер-р-регись! – подражая вокзальным носильщикам, кричал Соломин, когда им встречались отставшие от колонны комбайны.

– В следующем году я отправлюсь в экспедицию на Игарку, – рассказывал Турчин отцу Евмению. – Чаусов в 1932 году искал там следы новгородцев. Они бежали от опричников Ивана Грозного в Иерусалим. Новгородцы шли без компаса, перепутали юг и север и вышли к ледовитому морю, которое решили обойти с востока и все-таки достичь Иерусалима. Вот почему поселения их растянулись по всему побережью. Моя задача – добраться до Игарки, чтобы изучить пока еще бытующий диалект олушей: так называется вымирающее племя новгородцев – олуши. Сейчас я исследую этнографический этюд Чаусова, где описаны похоронные обряды и традиции строительства домов у олушей. У меня уже есть в команде лингвисты и шерпы, зову с собой Дубровина, и будь я уверен хоть сколько-нибудь в Соломине, позвал бы и его…

– А вы позовите, попробуйте. Вдруг он примет вызов. Ему важно отвлечься от себя, – сказал священник.

– Ваша правда. Надо двигаться. Как станешь, увязнешь или рухнешь. Года порой достаточно. Я тоже засиделся… Все ж таки боюсь, что Соломин обузой будет. Мало знает, немногое умеет.

– Походные навыки – дело нехитрое, наверстает этнографию, историю. Зима на носу, скоро дома сидеть без дела скучно станет, вот и возьмется за самообразование.

Отец Евмений вздохнул и перекрестился.

– Эх, как все-таки охота найти окно в прошлое, одолеть века! – продолжал Турчин. – Я в детстве любил мечтать о машине времени. Нет соперника благородней и сильнее, чем время. Выйти на берег Ледовитого океана и вглядеться в горизонт, чтобы за ним узреть мираж Иерусалима? Взглянуть Христу в глаза? А?

– Для этого духовное зрение требуется, – отвечал священник.

– Святой отец, опять вы за свое? Вы же все-таки грамоте обучены. Зачем отрицать достижения науки, разрушающие миф прививкой достоверности? Религии, если она хоть как-то видит свое место в цивилизации, необходимо внять научным достижениям. Доколе она будет вставлять палки в колеса будущего?

– Я тоже считаю, что наука должна стать инструментом и источником духовного опыта, – вздохнул, потупившись, отец Евмений.

– Представьте на минуту то, что пережил Чаусов в юго-восточных Каракумах. Песчаная буря, пришедшая туда из Афганистана, в несколько часов перенесла на сотни километров миллионы тонн песка. В одном из мест исчез бархан, и под ним открылся караван в сотню верблюдов – с поклажей, погонщиками, охраной. Все они некогда погибли во время такой же бури. Под сухим раскаленным песком их плоть высохла и стала нетленной. Караванщики лежали в единой связке. Чаусов сделал беглый набросок, взял несколько вещей из оснастки. А через месяц, когда он вернулся, на этом месте высился новый бархан… Григорий Николаевич пишет, что именно тогда ему открылось окно в прошлое!

Доехали до развилки. Соломин, не включив сигнала поворота, газанул перед автобусом, и Калинину пришлось выполнять напряженный обгон, чтобы не упустить из виду головную машину. Скоро съехали на грунтовую дорогу, потянувшуюся мокрой дугой по полю. Переехали по мостку, сбитому из шпал, широкую канаву, и скоро показался обрыв, за которым открывалась излучина реки. Дорога местами шла над самым краем и свежей колеей огибала участки оползней. По склону обрыва росли сосенки и видны были еще не засыпавшиеся щели недавних обвалов. Проехали заставную арку из березовых столбов с досками, прибитыми поверх, и надписью «Усадьба Высокое».

– Тоже мне миллионер, этот, как его… Шиленский? Не мог дорогу проложить… У нас везде так: в своей хате рай, за порогом яма. И чего я за вами увязался! Катя, вернемся домой.

Катя не отвечала, поглощенная музыкой, дребезжавшей в наушниках.

– Да ты оглянись, как душа ликует и летит кругом, – сказал ему Дубровин, когда впереди показались ворота усадьбы. Она стояла на белокаменном утесе, вниз и вправо открывался на другом берегу луг, а за ним дубрава – Соломин писал ее этой весной еще голой, хотя поля озимых и березовые рощи уже вспыхнули изумрудом. Внизу блестела река, почти черная от низко бежавших облаков.

– Уж глухо сердце стало, – ответил Соломин. – Отшельничество, слияние с природой отныне не снадобье. Если раньше сетовали, что только перед смертью красота природы переживается остро, то теперь технические достижения цивилизации способны дать уму и душе куда больше, чем аскеза пейзажа. Прогресс предлагает воображению немыслимые ранее инструменты…

Навстречу машинам из-за ворот усадьбы вылетели два поджарых ротвейлера и залаяли на разрыв желудка. Никто не решался выйти и нажать кнопку звонка. Усадьба была обнесена каменным забором, сложенным из дикого известняка, добытого из подножия утеса; внизу виднелась банька на понтоне, причал с катерами, а у того берега кланялся во все стороны на волне красный бакен. Соломин наконец отстегнул ремень и, увидав, что Калинин уже нажал на кнопку и треплет за загривок пса, поскорей выбрался наружу. Он сорвал с обочины и растер в пальцах верхушки мокрых трав, поднес ладонь к лицу, вдохнул полынный дух. К северу за рекой километрах в трех белела крупинка белокаменной Вознесенской церкви. От ее порога открывался вид, который Соломин считал шедевром и не понимал, почему Левитан прошел мимо него. Нагорный погост у этой церковки был наилучшим местом для вечного пристанища – гора воздуха и света, полная дали, проплешин песчаного карьера, перелесков, подсеченная клинком реки… В прошлом году Соломин наконец перестал бояться смерти и даже иногда завидовал мертвым; когда читал о том или ином художнике, то непременно вычислял возраст, в котором тот умер, и если на момент смерти он был младше его, то Соломин вздыхал про себя: «Как повезло! Будь я на его месте, я бы теперь уже столько-то времени лежал на Вознесенской горке…»