Как, будет дальше? Как встретят на свободе?..»

Лаврентьева: «Звонки. Звонки... Никуда не уйдешь, нигде не спрячешься. По звонку встал, лег, пошел в столовую, на работу. От серости вокруг и от этих звонков можно сойти с ума. Дружки на свободе рассказывали о колонии, как о рае. Теперь знаю, какой это рай».

Бубенцова: «Моя мама болеет раком. Ей осталось жить несколько месяцев. Самое тяжелое, это думать, что я не успею освободиться и увидеть ее живую.

Постоянно давят забор, вышки, сигнализации, обыски. Надоела колючая проволока, зарешеченные окна. Обидно за письма, которые получаем из рук воспитателя открытыми.

Только во сне я бываю иногда счастливой, когда вижу наш дом и маму – молодую, улыбающуюся, еще не заболевшую этой тяжелой болезнью.

Я отношу себя к категории людей более или менее нормальных, мне чужд мир блатных, и я никогда не могу согласиться с принципом: попал в волчью стаю – вой по-волчьи. Я не волчица. И ею становиться не хочу. Но посидишь в зоне много лет – поневоле завоешь и кусаться начнешь. Это самое страшное. Не знаю, как вам еще объяснить всю невыносимость изоляции».

Дорошенко: «...Взять хотя бы и баню. Я не привыкла, не хочу толпой, выслушивая пошлые подколки относительно фигуры. Но даже на это я не имею здесь права.

А самое тяжелое в колонии – однообразие. До отупения, до одурения!

Самой бы хотелось за себя все решать, но мне не позволяют, вроде робота себя чувствую, уже не хочется ни о чем думать и мечтать».

Водолажская: «Кому-то тяжело и нудно ожидать два-три часа поезд, тут же необходимо ждать много лет. Врагу не пожелала бы отдыхать в таком «доме отдыха». Свобода – самое дорогое. Свободу не заменишь «развлекаловкой» в тюремном хоре или даже аэробикой в тюремных халатах...»

Остальные письма коллективной отповеди читателям могли бы быть не менее интересны. Но не все воспитанницы захотели писать. Не утруждала себя, как и прежде, Цирульникова. К ней присоединилась Гукова.

– А мне тема не подходит, – заявила с вызовом.

С горечью возвращаюсь к мысли, что Цирульникова и Гукова – это наш с Зарей брак в работе. Мы еще не научили их главному – думать.

2

Угрожающе низко поплыли клочковатые серые тучи.

За окном класса вижу черную стену, черные деревья сквера в жилой зоне, паутину ветвей на фоне догорающего солнца.

То ли погода влияет, то ли рассказ учителя истории не увлекает, только почему-то скучают воспитанницы, каждая занимается своим. Корниенко бабочку-заколку примеряет к волосам. Водолажская письмо пишет. Чичетка смотрит открытки – виды города, в котором жила. Шумарина  украдкой читает «Ранок». Бондарь ничего не делает, но и учителя не слушает. Сидит ко мне боком, тяжело прислонившись спиной к стене. Долго смотрю на воспитанницу в упор – не замечает. Знаю, уходит в себя не от нежелания учиться, тут другое... Боль невыносимая накатывает при воспоминании о своем преступлении. Наши колонийские медики утверждают: Бондарь с каждым годом будет труднее, видение убитого ею собственного ребенка все чаще будет приходить и преследовать, возьмет в тиски и никогда в жизни уже не отпустит.

Oт мыслей, связанных с Бондарь, знобит. Пытаюсь переключиться на рассказ Корвегиной, но это не получается. Людмила Ивановна сегодня не в духе, делает частые паузы, задумывается о чем-то, повторяет набившие оскомину фразы: положите ручки, откройте учебник, посмотрите на меня, запишите в тетрадь.

Цирульникова, вижу, что-то рисует. Вчера она отказалась работать: «Мне на «взросляк» ехать, плевать на все!» Мастер пригрозила рапортом. Она взорвалась и вдруг начала бить в цеху окна. Вызванные контролеры связали ей руки, поместили в дисциплинарный изолятор. Разговаривать с воспитателем Цирульникова отказалась. Меня также приняла с холодком. Угрюмо слушала, цинично рассмеялась в глаза.

– О чем вы, бросьте! Я в каком обществе росла и воспитывалась, в совершенном, что ли? Почему должна быть честной, если столько лет все вокруг обманывали: родители, учителя, корреспонденты? Разве беспокоились о моем будущем, пока не оказалась в колонии? Матери – плевать на дочку, она водку глушила со своими ухажерами. Классная руководительница свиньями занималась, нас не стесняясь, таскала им ведрами отходы прямо из школьной столовой... Или в инспекции несовершеннолетних, думаете, была я нужна? Как бы не так! Вызовут, пять минут мораль почитают и уже кричат: следующий!

Цирульникова замолкает, выдохлась. Она смотрит на меня изучающе и говорит убежденно:

– Как жаль, что я не у вас была на учете...

Услышать от нее подобное я не ожидал. Что это: робкие ростки человечности, прорывающиеся из глубин души преступницы? Прорастут ли они, пробьются сквозь толщу негативных наслоений? Лишь озлобленность, пустота, понимание бессмысленности своего существования остались в Цирульниковой. Нам с Надеждой Викторовной эту пустоту заполнить не удалось. Восполнят ли пробел воспитатели НТК? Обнаружат ли пустоту? Достаточно ли им для этого трех лет, оставшихся нашей подопечной до освобождения? Хватит ли души, терпения, понимания?

Продолжаю делать вид, что внимательно слушаю урок Людмилы Ивановны. Сам же вспоминаю разговор с воспитанницей в камере дисциплинарного изолятора.

– Ты, Яна, высказала сожаление, что не у меня была на учете... А почему ты вдруг сделала такой вывод?

– Потому что вы поняли, в какой я дурацкой ситуации оказалась в случае с той японской ручкой Шумариной, и не дали возможности всей зоне насмеяться надо мной. Спасибо вам большое, Владимир Иванович, и извините меня за все: и за то письмо, которое я организовала для вашей жены, и за бойкот, который мы вам с Водолажской  объявили. Если бы я только могла... Если бы у меня была возможность хоть как-то отблагодарить вас... Я бы...

Я ошарашен всем услышанным. Но спешу не упустить момент.

– Если все, что ты сказала – искренно, пожалуй, я дам тебе такую возможность...

– Конечно, Владимир Иванович, конечно – искренно, не успев выйти из состояния душевного подъема, продолжает заверять Цирульникова.

– Понимаешь, Яна, тебе теперь уезжать на «взрослую», а здесь, благодаря тебе, народ взбудоражен. Я помог тебе, а ты теперь мне помоги успокоить их.

– Я?.. Каким образом? – округлила Цирульникова глаза, но я вижу, что она уже догадывается, о чем буду ее сейчас просить.

– Да, Яна, да, тебе нужно выйти на линейку и