у нас получается разговор. Через 5 минут такой беседы я чувствовал себя словно после окончания рабочего дня. Сергей Игоревич оправдывается, а я, устав слушать, вспомнил прочитанную недавно повесть Юрия Короткова «Авария» (Парус. – 1987. – № 8, 9). Там похожая ситуация. Столь же стремительно, как и наша Бондарь. ее ровесница Валерия Николаева покатилась по наклонной вниз и вскоре уже не имела возможности самостоятельно выбраться из этого болота. Ее отец, Николаев, упустивший дочь в свое время, теперь боролся за Валерию всеми доступными средствами и погиб, ценою собственной жизни заплатив за возвращение пятнадцатилетней дочери к прежнему здоровому образу жизни. Я не судья Бондарю, и все же такие люди, как Николаев, мне симпатичнее и понятнее. Уже, наверное, полчаса прошло, но отец Ольги продолжает оправдываться, всячески отрицает собственную вину в происшедшем, а во мне нарастает глухое недовольство, копится раздражение.

– Зачем вы приехали? – спросил я, пожалуй, слишком резко.

Бондарь после этого вопроса как-то сразу отстранился, словно ступил на льдину, и между нами стала расти полынья.

– Зачем вы сюда приехали, Сергей Игоревич?

Собеседник раскис окончательно.

– Я могу, конечно, попытаться объяснить, – заговорил он плаксиво. – Но вы поймете? Поймете ли?

– Буду стараться, – чуть мягче ответил я.

Бондарь не знал, куда спрятать дрожавшие от волнения руки.

– Один остался, понимаете? – Он начал ломать свои пальцы. – Новая жена, шлюха, уже спуталась с другим, ее дети – не мои дети. А мама... – Сергей Игоревич ослабил галстук. – Сорок дней как схоронили ее. Только помянул и на поезд – сюда.

– Вы хотите вернуть дочь? – спросил я и почувствовал, как стиснуло горло. – Это серьезно?

В глазах Бондаря затеплилась искорка надежды.

– Да, да, хочу вернуть, – ответил глухо.

Пришло время подвести итог нашему разговору:

– В таком случае вы можете рассчитывать на мою поддержку.

Проводя Сергея Игоревича в школу, я возвратился на КП – там ожидали матери Водолажской и Дорошенко. Обе в нашей колонии впервые. Но Дорошенко-старшая прежде отбывала срок, ей в зоне многое привычно, а Водолажская  засыпала вопросами.

– Анна Анатольевна, – сказал я с упреком, – разве вы письма наши не получаете?

– Получаю, а как же, – поспешила заверить Водолажская. – И от вас, и от Олечки, но все-таки живое слово, знаете?.. Как она тут, не болеет, не подводит вас?

Я заверил Анну Анатольевну, что Ольга не болеет и не подводит. И для Дорошенко-старшей время нашел.

– После того случая с мышью, о котором писал вам, ничего существенного не было. Через месяц заберете Оксану домой. Ну, что можно сказать? Педагогическую запущенность девочки здесь, кажется, удалось приостановить, учится на твердую «тройку», работает неплохо. В будущем все будет зависеть от тех условий, которые создадите ей дома, особенно важен личный пример. Ваш личный пример, слышите?

Дорошенко-старшая отвела в сторону глаза.

– Будет как-то, – неуверенно пообещала она.

– Не как-то, – возражаю я родительнице деликатно,– должно быть так, как мы с вами, Светлана Анатольевна, наметим. Вы ведь взрослый человек и жизнь хорошо знаете...

Я все говорю, говорю, иногда переводя взгляд с Дорошенко на Водолажскую и обращаясь к ней. Какие они все разные – родители наших колонисток. Есть хорошие, добросовестные, но и они не смогли уследить за дочерьми, упустив в результате собственной педагогической необразованности, беззаботности ряд важных моментов в воспитании девочек, совершив ряд ошибок. Но есть и другие: обозленные, инфантильные, дерзкие, злоупотребляющие, среди которых немало ранее судимых. И все же мы должны относиться к ним как к коллегам и одновременно пытаться понять их трудности, помогать им. Что поделать: других родителей у наших воспитанниц не будет, надо сотрудничать с теми, какие есть. Дело не в том ведь, какие родители, а в том, что именно родители, и только они могут сделать то, чего не в силах за них сделать никто, в том числе учителя и воспитатели. Но к таким не относятся, разумеется, подобные отчиму дяде Леше, который, едва я вспомнил о нем, появился неожиданно на КП.

Я сухо с ним поздоровался.

– Вы разве не получили телеграмму? – спросил прямо. – Почему приехали вы, а не мать?

– Есть разница? – осведомился, ухмыльнувшись, дядя Леша.

– Мы хотели видеть мать, – повторяю с нажимом на последнем слове. – Почему ее нет?

Отчим – грузный, невысокий мужчина с редкими волосами и широкими скулами – засуетился.

– Мы посоветовались, решили с матерью так. Нет, это она решила, – поправился он. – Дорога, говорит, дальняя, езжай ты. Вы уж, начальник, на нее не серчайте, мать дочку любит, переживает. А «моторчик» у нее слабый, в поезде ее укачивает.

Дядя Леша для пущей убедительности приложил руку к груди, и я увидел на тыльной стороне его ладони татуировку: паук головой вверх.

– Понял, – остановил я этот вулкан фальшивой доброжелательности и лжи. – Пойдемте на собрание.

Шли молча. Лишь перед входом в школу дядя Леша задержал меня вопросом:

– Свидание с Катенькой, думаю, будет позволено? Часа четыре, если можно...

Я посмотрел собеседнику в глаза.

– Час, не больше, – сказал холодно.

У Катиного отчима улыбка во весь рот. А в зрачках беспокойство бегает.

– Час, – повторял я. – И только через стекло.

– Это беспредел! [Так заключенные называют между собой случаи превышения прав сотрудниками колоний.] – задохнулся негодованием «родитель». – Хозяйку требую! Быстро!

Он поднял глаза, и мне на секунду стало не по себе.

– Вас провести в админкорпус? Пожалуйста, могу...

Отчим разжал кулаки. Постоял, подумал.

– Почему от дочери отрываете? – спросил хрипло. – Ведь это моя... Моя дочь! Оформленная!

Тут уже и меня повело на принцип.

– Свидание через стекло, – с усилием повторил. – В моем присутствии. – И чтобы окончательно избежать неопределенности, заявил жестко: – У Кати возврата к былому не будет.

Гримаса искривила лицо гостя, и тяжелая нижняя челюсть как бы перестала повиноваться, обвисла, обнажив ряд желтых от курева зубов. По потухшим глазам не трудно было определить: дядя Леша все понял.

5

Не все родители приехали. За партами чуть больше десятка женщин и