— Зато все-таки выпьем.

Я стал скручивать цигарку. В груди начало знакомо теплеть и посасывать. Если Наташа принесет бутылку, то на каждого выпадает по сто с лишним граммов. Мало, конечно. Но если вдруг две…

— Давайте сервант хоть на место поставим, — делает несмелое предложение Анархист, но его тут же заглушает вскрик Пикулина:

— Нельзя! Ничего, ради бога, не трогай!

— Вот выпьем, и уйду к толкинистам, — ворчит Серега. — Они дураки, конечно, зато у них жизнь. Сражаются, мечи всякие делают. В них энергия есть, их можно заразить идеей свободы. Пойдем, Шолинберг? У них ведь и свой подвал, под кинотеатром «Победа». Я там бывал, смотрел, где удобней взрывчатку закладывать. Хм, собирался взорвать их к чертям… Вполне терпимое место для жизни… Ну, ты как, Шолинберг?

Шолин в ответ усмехается.

Наша избенка по окна засыпана снегом. И повсюду непроходимые, чуть не по пояс, сугробы, наносы; кажется, земля хочет понадежней укрыться от морозов, ветра, вообще от этого неласкового ноябрьского мира.

Еще с дамбы вижу: отец сгребает снег во дворе фанерной лопатой, ворочает здоровенные кучи. Работает размеренно и не спеша, зная, что быстро, с наскока, не справиться… Из трубы плотным прямым столбом поднимается дым. Что-то рано сегодня стали топить, обычно прогревают избу незадолго до сна, часов в восемь. А сейчас нет и пяти.

Пасмурно, сосновый бор за деревней похож на шероховатую, окрашенную густой масляной краской темно-синюю стену. Над бором заслоненное тучами, расплывчатое пятно старого, остывшего солнца.

По узкой, протоптанной среди наметенных в низину сугробов тропинке, берегом пруда шагаю к домику. Совсем не верится, что еще каких-то три месяца назад здесь был пляж, в мягкой, теплой воде плескались девушки в открытых купальничках, а потом загорали, лежа на золотистом песке. Из магнитофонов неслась веселая музыка, по вечерам берег был облеплен рыбаками, то и дело таскавшими меленьких карасей. По ночам под березой горел костер, молодежь пила спирт, орала песни, визжала, до рассвета раздражая собак в ближайших дворах, не давая людям выспаться, набраться силенок для нового дня… А утром к пруду сгоняли коров, поили перед долгим выпасом… Сейчас же — мертвая тишина, белое, холодное однообразие.

— Здоро-ово! — отец удивлен. — А ты что сегодня? Мы и не ждали.

Он втыкает лопату в рыхлый сугроб возле калитки, сняв рукавицу, проводит ладонью по мокрому от пота лбу.

— Отменили спектакли из-за гриппа, — отвечаю, — так что пару дней могу с вами побыть.

— А ты сам-то как?

— Вроде здоров.

— Ну, это главное. Иди маму обрадуй. Я здесь доделаю и тоже приду.

— А где Бича? — замечаю пустую будку.

Отец вздыхает:

— Н-ну, вот… нет больше нашего старичка. Дня четыре уже. Всю ночь перед тем выл, уйти хотел, видимо, а утром нашел я его возле будки… Договорились тут со знакомыми, у них щенята, но маленькие совсем. Без собаки-то плохо, и сон не сон — лежишь и слушаешь, как там на улице.

— Жалко, жалко, конечно, — качаю я головой.

Знакомый, вкусный домашний дух. Смесь из запахов приготовленной мамиными руками еды, теста, свежей клеенки на столе, книжной пыли, одежды, с детства родных вещей… В печке весело и резко потрескивают сухие дрова, дымоход гудит, по нему бешено мчится на волю — вверх — горячий воздух.

— Почему без света? — щелкаю выключателем, но лампочка не зажигается.

— Да у нас тут опять экстремальная ситуация, — делано бодрым голосом отвечает мама. — Позавчера буря была, столбы, говорят, повалило на несколько километров.

— Да? В городе вроде и не было. И как вы?

— Кое-как телепаемся. Отец аккумулятор приспособил, подключает маленькую лампочку. Все как-то становится поживей.

Мама сняла крышку с кастрюли, пытается что-то в ней разглядеть сквозь густой, обжигающий пар. Я достаю зажигалку, подсвечиваю.

— Полчаса уже закипает, и все никак. Зато, — мама тут же находит положительную сторону, — зато вкусней намного на живом-то огне.

— Вкусней, — соглашаюсь уныло. — Что-нибудь, может, помочь?

— Да что помогать… Расскажи лучше, как там в городе. Мы последние дни совсем… ни телевизора, ни радио. Газету хоть, слава богу, приносят…

Шевелю непослушными мозгами, выискивая, о чем бы рассказать. Мама опережает:

— Про Кашина-то не слышал? Про кызылского мэра?.. Во вчерашнем номере «Власти труда» сообщение, что объявил голодовку.

— Из-за чего?

— Что работать мешают, русских притесняют всячески. Потом найду, сам почитаешь… О, закипело наконец-то!.. Две охапки дров извела, а уголь так и не привезли до сих пор. Надо было чаще ругаться ходить…

Ужинаем тушеным мясом с картошкой. Над столом висит маломощный автомобильный фонарь. Свет он дает рассеянный и все же слегка разбивает тревожную, мертвую тьму.

— Отец три килограмма говядины заработал, — с гордостью сообщает мама. — Дров тут кому-то привез с Геннадием. Они мясом расплатились. Я тебе, сынок, отрезала кусок мякоти, возьми с собой. Между рамами положишь, не испортится, бог даст, при такой погоде.

— Пора бы и свинью уже резать, — говорит отец. — Как-никак, а дело к зиме. Люди режут. Может, завтра?

— Давай, — стараюсь ответить с готовностью, хотя аппетит от такой идеи мгновенно пропал — не очень-то это занятие из приятных, пересиливаю себя, спрашиваю деловито: — А паялки в порядке?

— На днях проверял — работают.

— Наверно, позвать надо кого-нибудь, — озабоченный голос мамы, — чтоб помогли…

Отец отмахнулся:

— Да сами справимся. Что нам, — он подмигивает, — двум взрослым мужикам! Освежуем, схожу за спиртиком. Попируем как следует. А, Роман!

— Конечно…

Без света заняться нечем. Спать еще рано, книги не полистаешь, разговор с родителями не особенно вяжется.

Побродил по ограде, пытался перекидывать снег, но плохо видно, куда кидать, да и желания нет. Все равно завтра-послезавтра новый нападает… Постоял возле пустой будки. Вот цепь и ошейник на крыше, миска, кость обглоданная… Через месяцок появится здесь новый житель на несколько лет. Потом — следующий. И у избушки когда-нибудь тоже…

Сажусь на ступеньку крыльца, закуриваю. Слушаю дальние, по-ночному неясные и беспокойные звуки, пытаюсь определить, кто или что их издает. Не получается. Как-то сами собой вспоминаются случаи из прошлого. Есть что вспомнить за двадцать лет сознательной жизни. Да нет, какой сознательной… Перетекаешь изо дня в день, что-то, конечно, меняется, на что-то все время надеешься, а потом понимаешь, что обманулся. Сам обманулся или тебя обманули.

Обманы на каждом шагу. Меня, например, долго (и если задуматься, до сих пор) из добрых, само собой, побуждений обманывали родители. Слишкой большой нежностью и любовью, обилием сладостей, разными чудесами. Что из детства запомнилось ярче всего? Как появлялась у нас дома новогодняя елка, украшенная разноцветными шарами, мишурой, гирляндами, конфетами. С горящей звездой на верхушке. Еще вечером большая комната нашей квартиры была обычна, все вещи скучно стояли на своих местах, а утром она вдруг превращалась в праздничный, неузнаваемый, неожиданно яркий мир. Я спрашивал, завороженно оглядываясь: как же это случилось? И родители отвечали: «Ночью приходил Дед Мороз, принес елочку, игрушки и что-то оставил для тебя вон там, в красном мешочке». Я лез под елку, совал руку в мешочек и находил подарки. А потом? Выводя меня на прогулку, мама старалась, чтоб я не увидел кучу серых, с опавшей хвоей, елок возле мусорного контейнера во дворе. А когда мне исполнилось лет восемь, я узнал, что елку приносит отец, она оттаивает, распускается в его кабинете; на шкафу я обнаружил коробку с елочными украшениями. И тогда во мне что-то исчезло, какая-то необходимая часть… Помню, у меня был плохой аппетит, я капризничал и воротил нос от тарелки, а родители говорили, что под тарелкой появится шоколадная медалька, но лишь после того как я съем суп или кашу. Я покорялся и в итоге завладевал круглой, обернутой в фольгу шоколадкой. «Откуда она там?!» — удивлялся я и получал ответ: «Тарелочка волшебная, она дарит медальки только тем, кто хорошо кушает!»