Я опять стал смотреть на девушку, чтобы она поглядела на меня, чтобы поняла, что я не хотел ее смущать, но она старательно прикрывала глаза.

Флейта подтянулась.

– И чтобы не дольше двадцати минут, – сказал отец официанту и тут же перевел мне. – Сказал ему, что три часа ждать не собираемся.

– Ага, – ответил я.

– Что так паршиво-то играют… – Отец оглянулся на музыкантов. – А, понятно, опять домохозяйкам лень картошку жарить, в музыкантши подались…

Случилось. С улицей влево от кафе. В голове моей что-то случилось, не знаю… Когда колено разобьешь, и на ссадине нарастет корка, а когда дня через четыре ты начнешь ее подковыривать ногтем… Вот и в голове – неприятное тянущее, точно кто-то задел ногтем коросту, понравилось, и потянул к волосам…

Длилось секунду, отпустило, глаза поплыли, а когда я собрал фокус, то увидел по-другому. Краски изменились, сдвинулись в охру и синеву, облака в небе сцепились в гигантский иероглиф, свет сделался прозрачным и резким, а предметы, напротив, чуть подрасплылись, точно их нарисовали пастельными красками. Дом слева был выкрашен в ярко-голубой, по крыше его тянулись белые шары фонарей, точно залитые сияющим молоком, и такого же цвета вдруг стал асфальт. Когда-то желтый, теперь грязно-серый с разводами дом с коричневой черепичной крышей, надпись «FARMACIA» и две двери под крышу, ржавый японский джип, притертый к стене, знак «Главная дорога», синяя неразборчивая вывеска, пустынная улица, поднимающаяся вверх. Парень менял колесо на мопеде. На наклонившемся распределительном столбе сидела ворона.

Я услышал отца.

– Эти идиоты убили его, отпилили руки, а тело закопали. А ты в курсе, где именно?

– Кажется, на аэродроме, – вспомнил я.

Голова. Болела.

– Если бы только на аэродроме. Они его закопали на взлетной полосе! На взлетной полосе, сынище! Ты понимаешь, на взлетной полосе! Это, конечно, тупик… Хотя… Могу поспорить, никто не кормил кошек в Санта-Кларе! Никто и никогда! Я готов быть первым!

Я спустился к бассейну раньше, чем сантехнический негр. Душевая стенка была раскурочена окончательно, разбита в куски и в пыль, трубы вытянули за горло и попробовали поломать, но те оказались крепкими змеями и усидели в гнездах, лейки, правда, свернули.

На дне бассейна под водой лежала задумчивая кувалда. Некоторое время я думал – к чему это, потом плюнул и стал купаться, доставать кувалду не стал. Никого в бассейне не появилось в это утро, и на балконах соседних домов никто не пил кофе, безлюдное утро. Мне показалось, что и машин на авениде немного, или передвигаются бесшумно, или опять прозрачная вата опустилась на город, или я снова оглох, однажды я уже глох. Тогда папа сказал, что пять шестых планеты покрыто океаном – это неспроста. Что на Луне побывало больше людей, чем на дне Марианской впадины. Что жизнь – она выползла из моря, это уж потом Кукулькан. А полтора миллиарда лет назад серую в прожилках плесень выбросило на вулканический пляж – и вуаля! – мы наблюдаем вокруг себя печальные последствия. Одним словом, сынище, пора посетить океанариум. Я был совершенно не против, и на выходные мы отправились. Октябрь тогда продолжался дождливый, мы приехали с утра, желающих наблюдать разноцветных морских гадов, погрязших в своей глазастой придонной жизни, собралось немного. Главным образом они топтались на втором уровне, там, где обитали белуха, косатка и чучело кашалота.

Кашалот не особо впечатлял, болтался с пустым выпуклым глазом, подвешенный на подржавевших тросах, белуха походила на большого лобастого дельфина, с хитрой зубастой мордой, этакий подводный бультерьер. Она любила публику, стучала головой в стекло и кривлялась, но народ возле белухи особо не задерживался. Меня тоже больше интересовала косатка, как и всех. Жизнерадостный кит-убийца.

Косатка обитала в огромном отдельном бассейне, одна стена которого была прозрачной и вогнутой, отчего при приближении представлялось, что ты немного внутри воды. В тот день косатка вредничала и не казалась, прячась в аквариумной дали. Мы подождали некоторое время, но так ничего и не дождались.

А потом меня забыли перед стеклом, всем было плевать, а я подлез под барьер и приблизился к прозрачной стене. Неожиданно она оказалась холодной и чуть шершавой на ощупь, я поводил по ней лбом и рассмеялся – щекотно. Бассейн передо мной был пуст, вода, прозрачная вблизи, зеленела в глубине. Я стоял один, смотрел, все спустились вниз и гладили песчаных скатов. Косатка не торопилась, но вдруг стало тихо-тихо, и я с ужасом понял, что косатка здесь. У меня за спиной. И если я пошевелюсь, она окажется рядом. Это снилось мне потом много раз, так что постепенно я стал сомневаться, было ли это на самом деле.

Вернулся в номер.

Позвонила мама, сказала, чтобы я был готов. Я не понял, а мама сказала, что она, кажется, акклиматизировалась. Я немного насторожился. Акклиматизированная мама подобна урагану, все кукульканы, занесенные на остров еще весной южным ветром, трепещут и стремятся убраться подальше.

В номере мамы звучала музыка, телевизор работал так, что под обоями перекатывались мелкие цементные камешки. Холодильник был открыт, мама вытаскивала из морозилки плоские синие контейнеры, покрытые инеем, и вставляла их в переносной автомобильный холодильник.

– Привет, – сказала мама. – Как вчера скатались?

– Нормально. Познавательно. Памятник на месте.

– А, команданте… Ну-ну. Народ Санта-Клары помнит своего освободителя. А мы ведь с тобой за мороженым едем.

– Куда?

– В Аламар. Там самое вкусное мороженое в мире.

– Это было восемнадцать лет назад, – напомнил я.

– Могу поспорить, ничего не поменялось.

Мама предложила мне поспорить на пятнадцать тысяч долларов, что мороженое ничуть не поменяло качества, я поспорил. Просто так.

– Есть вещи, которые не меняются, – заметила мама. – Весь мир может легко сорваться с оси, а мороженое из Аламара будет самое вкусное.

– Его наверняка делают из пальмового масла, – сказал я.

– Важно не из чего делают, а как делают.

Это удивительно. Обычно мама горячая противница пальмового масла и прочих Е 452. Но, видимо, ветер свободы. С ветром свободы хорошо и пальмовое масло.

– Важен мастер! Мастер может все…

Вот берешь из картонной бочки шмат пальмового масла, берешь голову молодого крокодила и полосу хребтового мяса, еще лука побольше, имбирь или какая-нибудь вырвиглазная редька, можно мед, три часа маринуешь, отгоняя койотов. Потом можно готовить, главное, жарить на углях и обязательно на открытом воздухе. Так вот, сыночка. Как-то раз, после возвращения с литературного фестиваля, мама решила приготовить бобра. В одном из суздальских подвальчиков ей подавали тушеного бобра в брусничном соусе, обложенного вязигой и еловой хвоей, с киселем. Вдохновленная мама позвонила знакомому охотнику и купила осеннего бобра. Битый бобер мрачной тушей лежал в нашей ванной три дня в холодной воде, мы ходили на него смотреть, а мама никак не могла к нему подступиться.