высоко на стене, что кажется, будто ты в тюрьме. Дедушка этот дом не выносит. Он от этого переезда так расстроился, что у него все волосы выпали.

– Какое отношение это имеет к моему рассказу? – спросил я.

– Где, по-твоему, он жил, пока они его не перевезли?

– Пока кто его не перевез?

– Городской совет.

– Не знаю… И где же?

– В Капел-Келине, само собой.

Даже этот ответ был не тем, какого я ожидал. Более того, никакого смысла я в нем не видел.

– Ты хочешь сказать, что он жил под водой?

– Царь небесный, тупее тебя никого не знаю. Деревня еще несколько лет назад не была под водой. Они выгнали оттуда людей и затопили ее. Они затопили всю долину.

Она все повторяла и повторяла это “они”, не объясняя, о чем речь. Это очень донимало.

– Кто? – спросил я.

– Англичане. Вы. Ваша братия.

В этом тоже было мало смысла.

– Зачем им?

– Потому что они хотели сделать водохранилище. Чтобы обеспечивать Англию водой.

Я осмыслил сказанное и затем вынужден был признать:

– Это не очень-то справедливо.

– Не очень-то. И уж точно несправедливо, что мой дедушка, проживший в той деревне всю свою жизнь, вынужден был бросить свой дом и переехать в этот ужасный новый, в Рэксеме. Вот поэтому вся эта дребедень про разрушенные замки, забитые сокровищами, и про людей, которые там катаются на морских коньках, – это просто… – Она подыскивала точное слово, но удалось ей договорить только вот так: – Просто барахло какое-то, если честно.

Я сидел и молчал. Ужасно. Хуже худшего, что со мной вообще приключалось. Хуже измывательств Тони Бёркота и его шайки и хуже той выволочки, которую устроила мне твоя мама. На миг мне показалось, что я расплачусь.

– Но если это правда, – сказал я, не желая, чтобы хоть что-то из сказанного было правдой, – люди бы гораздо крепче на все это злились.

– Ой, люди злятся еще как. Просто до вашей братии никогда не долетает. Вы сюда приезжаете только в отпуск. Но люди злятся, будь спокоен. Слышал бы ты, что мой папа и дядя Тревор говорят об этом. И Капел-Келин – не единственное, что их злит. А вообще всё.

– В каком смысле “вообще всё”?

– Все, что связано с тем, как ваша братия обращается с валлийцами.

– Можно ты не будешь говорить “ваша братия”? Лично я…

Шонед не обратила внимания и продолжила:

– Начать с этой вот дурацкой истории – с принца Чарлза и того, что он будет принцем Уэльским.

– Но принц Чарлз и есть принц Уэльский, – сказал я.

– И кто же это придумал? Мы его не звали быть нашим принцем. Уж если назначать принца Уэльского, пусть он будет валлийцем, может? Почему принц – англичанин?

При такой постановке вопроса встречных доводов у меня не нашлось.

– Нас уже тошнит от того, как нами помыкают, верховодят нами, нашу воду воруют и все прочее. И вот эта его коронация – последняя соломинка.

– Ты разве не будешь смотреть это по телевизору? – спросил я. – Когда его назначат принцем? Я думал, все по всей стране будут по телевизору смотреть.

– Нас в школе, может, заставят, – ответила Шонед. – Но сама я смотреть не стану. Закрою глаза и пальцами уши заткну. – Она уже накрутила себя на полную мощность гнева. – И мне не нравится твой глупый рассказ, и сам ты мне больше не нравишься. И я совершенно точно не пойду за тебя замуж. Отменяется.

Чтобы подчеркнуть сказанное, она ушла болтать к Джилл – к которой едва хоть словом обратилась за всю неделю, – и не успел я понять, что вообще случилось, они вскочили, побежали по берегу вместе, прихватив мою фрисби, и начали кидать ее друг дружке. Я не мог не заметить, что получалось у обеих очень скверно. Но в общем и целом то было слабое утешение – при моих-то литературных устремлениях, столь красноречиво повергнутых в прах, не говоря уже о том, что я был причастен (пусть и совершенно пассивно) к, вероятно, кратчайшей в истории помолвке.

* * *

Воспоминаний о том дне у меня не осталось. В смысле, о 1 июля 1969 года. Кое-какие подробности сохранил, как обычно, мой дневник. Трансляция инвеституры началась на Би-би-си-1 в 10:30 и длилась пять часов и три четверти. Посмотрели это навряд ли многие. Помню, всю школу согнали к некоему времени в актовый зал – возможно, ближе к полудню – смотреть церемонию по телевизору. Меня раздирало двумя противоположными порывами. С одной стороны, я впитал достаточно праведного гнева Шонед, чтобы относиться к предстоящей пантомиме скептически, и я сам себе нравился в образе циника, отщепенца, бунтаря – того, кто сдует всю эту помпу ехидным комментарием вполголоса, адресованным моим однокашникам. С другой стороны, по пути в актовый зал я не смог удержаться и не похвалиться тем, что всего месяц назад был в том самом замке, где назначили церемонию, и описал во многих подробностях восхождение на проездную башню и вид на Ирландское море. Увидев, что место церемонии – вообще другой замок, который я совсем не узнал, я ужасно сконфузился и накрепко заткнулся.

Плохое качество черно-белой картинки, без четкости и контраста; свет из окон в актовом зале, отраженный от телеэкрана, из-за чего разглядеть что-либо делалось еще труднее; толстый слой пыли, покрывавший деревянные половицы, на которых мы все сидели на коленках или по-турецки, – вот самые живые мои воспоминания о том дне. Плюс некое смутное ощущение, что сейчас творится история, – знание, что и у остальных школьников по всей стране отменили уроки и дети сидят теперь в своих пыльных актовых залах и смотрят то же самое неувлекательное по телевизору. Среди них, разумеется, и Шонед. Принц Чарлз произнес старательным, выверенным, невыразительным своим валлийским языком речь к нации, я вообразил себе, как Шонед кривится, и в приступе внезапной солидарности с ней крепко зажмурился и демонстративно заткнул себе уши пальцами. Впрочем, ненадолго. Довольно скоро моя решимость ослабла, я открыл глаза, чтобы оглядеться и узнать, многие ли заметили этот самобытный бунтарский поступок. Все не сводили взглядов с телеэкрана или же витали в собственных детских мирах, рисуя пальцами в пыли, глазея в окно или мечтая удрать на улицу. Никто не заметил. Никто, кроме твоей мамы, тети Мэри, миссис Агнетт, – она сидела с остальным преподавательским составом по одну сторону от телевизора, облаченная в тренировочный костюм, и по-учительски укоризненно грозила мне пальцем.

За этим жестом, впрочем, была любовь и даже некое соучастие. И глаза ее улыбались. В точности так же, если вдуматься, как и почти всегда.