Поскольку в навигацию 1932 года история соединила штурм будущей сквозной ледовой трассы из портов Российского Севера и Дальнего Востока в некую совместную операцию двумя разными экспедициями, очевидно, необходимо вернуться к Особой Северо-Восточной экспедиции. Это тем более важно, чтобы читатель мог почувствовать разницу в методах освоения Арктики по Шмидту и ГУЛАГом. Пока лишь отметим, что после жестоких ледовых баталий 15 августа у мыса Сердце-Камень в Чукотском море (до цели плавания оставалось еще не менее 1300 километров) Евгенов вынужден был созвать совещание капитанов судов на тему – что делать дальше? В литературе нет указаний, существовала ли попытка ледового прогноза на лето 1932 года для Чукотского моря. Похоже, моряки столкнулись с непредвиденной ситуацией, что, с точки зрения их заказчика, могло быть истолковано как преднамеренный саботаж со всеми вытекающими последствиями. К этому был особенно чувствителен сам Евгенов со своим офицерским прошлым. На совещании страсти накалились настолько, что ряд капитанов «…Сиднев и Хренов решительно утверждали, что задание невыполнимо. Сиднев вообще предлагал немедленно прекратить попытки продвижения и возвратиться обратно. Он сказал капитанам: “Если руководство экспедиции не послушается, то нам остается взять шапки и уйти с совещания”» (Бочек, 1969, с. 215). Сиднев был одним из наиболее опытных капитанов, причем с зимовочным опытом, но его позиция, как и Хренова, объяснялась другим. Именно на их судах в трюмах и твиндеках находилась основная масса «работников Дальстроя», которым в случае пробоины ото льда угрожала неминуемая гибель, а сами моряки, привыкшие традиционно отвечать за грузы и пассажиров, еще не освоились с методами работы Дальстроя и ГУЛАГа… Тем не менее решено было продолжать плавание на запад, но только 22 августа суда подошли к мысу Ванкарем, а спустя неделю оказались у мыса Северный, отстоящего от цели на 700 километров. Положение становилось отчаянным, и если бы не удачная воздушная разведка летчика Бердника, предпринятая 30 августа, весь поход мог бы сорваться…

Mежду тем на западе в ясную ночь с 16 на 17 августа «Сибиряков» оказался (судя по карте Урванцева) у восточного устья пролива Красной Армии, откуда был виден не только достаточно высокий массив горы Ворошилова, но и низкие острова Диабазовые в восточном устье пролива. Именно здесь-то и поджидало первое серьезное испытание в виде старого сплошного ледяного поля шириной до пяти миль, вплотную прижатого к берегу, видимо, «заякоренными» айсбергами, сидевшими на грунте, – судя по глубинам, редко превышавшим 40 метров. Южнее просматривались отчетливые признаки «водяного неба». С востока это поле блокировалось скоплениями тяжелых паковых льдов, заведомо сложных для «Сибирякова». Поэтому Воронин принял решение «рубиться» к открытой воде напрямую, тем более что попытки взрывных работ результата не дали. На форсирование этого поля ушло 40 часов, в течение которых капитан не позволил себе ни на минуту сомкнуть глаза. Днем 18 августа судно вышло на открытую воду у фьорда Матусевича, но, как отметил Визе, «…чистая вода баловала нас недолго, и против северного входа в пролив Шокальского “Сибиряков” снова вошел в лед» (1934, с. 93). Толщина льда местами достигала здесь трех метров – это был один из отрогов льда Центрального Арктического бассейна, временами спускающихся вдоль Северной Земли на юг.

Дальше путь «Сибирякова» проходил вдоль восточных берегов архипелага, где лед удивил бывалого моряка – Воронин так аттестовал своего противника: «Лед какой здоровый – некуда носа затащить». Чем дальше к югу, тем меньше открытой воды, вот уже исчезли последние разводья… «Сибиряков» оказался в отрогах многолетнего пакового льда из Центрального Арктического бассейна, форсирование которого заняло почти неделю, причем пришлось временами взрывать лед или окалывать его у бортов пешнями. Визе описал работу экипажа такими словами: «“Полный вперед!” – ледокол наскакивает на поле, лед с шумом ломается, и судно проталкивается вперед примерно на одну треть корпуса. “Малый назад!” – ледокол осторожно отходил, опасаясь за целость руля, и затем с разбегу наносил новый удар. Пока толщина льда не превышала одного метра, мы, хотя и медленно, продвигались вперед довольно успешно. Однако по мере того, как мы забирались в глубь поля, толщина льда стала увеличиваться, и ледокол все чаще и чаще застревал. В судовом журнале расстояние, пройденное за вахту, отмечалось уже не в милях, а в кабельтовых» (1946, с. 102).

В подобной ситуации вся ответственность за исход плавания ложилась на капитана, что отражалось на его поведении. «Веселый, жизнерадостный, добродушный, большой любитель природы (Архангельский музей полон экспонатами, привезенными капитаном с дальних островов), Воронин в минуты опасности совершенно преображался. Куда исчезали его чарующая улыбка и бесконечная вереница рассказов о морских приключениях и о жизни беломорских поморов?

В дни, когда “Сибиряков” попадал в объятия гигантских ледяных полей, капитана можно было видеть круглые сутки бессменно дежурящим бессменно дежурящим на верхнем мостике или в бочке на вершине мачты, сверлящим в бинокль туманную даль. Спустившись вниз в кают-компанию, он наскоро хватал что-то давно остывшее и ураганом взлетал опять наверх, и так до тех пор, пока надрывающиеся в нетерпеливом ритме машины не вынесут ледокол на чистую воду. А сон? Спать капитану некогда. Спит он чутким нервным сном человека, у которого ни на секунду не выходит из головы навязчивая упорная мысль о грядущих опасностях», – описал эти дни корреспондент «Известий» Громов (1934, с. 87). Некоторое разнообразие в эту жизнь, главным содержанием которой стал лед во всех видах, – в радиообмене, в разговорах в кают-компании, в содержании личных дневников и на страницах вахтенного журнала, – внесло сообщение Самойловича. Он извещал, что экипаж «Русанова» закончил постройку дома на мысе Оловянный в проливе Шокальского. Принимавший это сообщение радист Кренкель не подозревал, что всего через пять лет ему придется пережить в этом месте труднейшую зимовку всей своей полярной жизни, богатой приключениями. Немного позже пилот Иванов сообщил об аварии своего самолета на полуострове Канин – надежды на воздушную разведку окончательно рухнули. Тем временем «Русанов» достиг мыса Челюскина (22 августа), чтобы приступить к постройке полярной станции по программе 2-го МПГ.

Положение «Сибирякова» несколько улучшилось, когда судно оказалось в пределах видимости острова Малый Таймыр у восточного входа в пролив Вилькицкого. Правда, окружающая ледовая обстановка напомнила Визе запись в журнале Василия Прончищева, наблюдавшего в этих же местах «самые глухие льды, которым и конца видать не могли». Казалось, за два столетия здесь ничего не изменилось, тем не менее прогноз ледовой обстановки предупреждал: летом 1932 года «…в западной и в особенности северо-западной части моря Лаптевых вероятны скопления льда, местами тяжелого».

По первоначальному плану предполагалось также с севера обойти и Новосибирские острова в напрасной попытке попутно разрешить и проблему «Земли Санникова», на протяжении более века дразнившей воображение полярных исследователей. О ней совсем недавно при встрече с сибиряковцами вспоминал Ушаков. Несмотря на повышенный расход угля в тяжелых льдах, скрепя сердце Шмидт дал согласие на проведение гидрологических станций через каждые сорок миль. Из-за льда на первые 360 миль в море Лаптевых понадобилось девять суток.