и над крестьянами нависли грозные последствия невыполнения плана: теперь уже они становились злостными неплательщиками налога и срывщиками посевного плана. А если принять во внимание, что крестьянин получал также задание по хлебопоставке, мясу, молоку, шерсти, яйцам и т. д., то его можно было сравнить только с перепелом, попавшим в сеть.

За сдачу госпоставок – мяса, шерсти, молока, хлеба и пр. – крестьянин получал от правительства деньги по «твердым» ценам, не существовавшим в действительности. Так, например, выплачивалось 15 коп. за литр молока, в то время как оно на базаре стоило 2 руб.; 1 руб. 3 коп. за пуд пшеницы при базарной цене ее в 20 руб. Получив деньги за все это в одном окошке, он подходил к другому и не только отдавал их все, но и приплачивал свои за налог, страховку, самообложение, облигации и пр.

Поскольку цель советского правительства заключалась в том, чтобы путем высоких налогов и госпоставок убедить крестьян в невозможности вести сельское хозяйство единолично, тяжесть государственного давления испытывали все слои крестьян-единоличников, независимо от того, были ли они кулаками, середняками или бедняками. В конце концов настало время, когда не было уже ни одного единоличного крестьянского двора, на который не была бы наложена какая-нибудь репрессивная мера. Поэтому естественно, что все мои жалобы на превышения, беззакония и злоупотребления властью оставались безрезультатными: закон отступил перед политической кампанией. Прокуроры обязаны были поддерживать «революционную законность», но они попирали ее ногами в угоду проводимой линии. Другими словами, никакой, даже «революционной законности» в СССР уже не было. Осталось безнаказанным даже вот какое событие. В станице Темиргоевской председатель сельсовета, мальчишка 23 лет, ударил ногой в живот беременную женщину, когда она пришла к нему требовать возврата незаконно отнятой у нее коровы. В результате ребенок погиб, и на этом все дело кончилось – против виновного даже не было возбуждено уголовное дело.

В связи со всеми этими изъятиями имущества, служебными процессами, всевозможными репрессиями и штрафами началось в станице какое-то смятение: все чувствовали гнет государственной власти, от которой нет защиты, нет спасения. Большой двор при нашем станичном совете был завален и заставлен изъятыми крестьянскими вещами: скамейками, плетенными из лозы стульями, крашеными крестьянскими кухонными столиками, сундуками, старыми бочками, кадушками, попадались и швейные машины. Работники сельсовета и разные активисты подменивали хорошие вещи старой рухлядью. Время от времени назначались аукционы, но покупатели находились лишь на одежду. Начались дожди, затем снег завалил это крестьянское добро. Грабеж превратился просто в самоцель.

Был и такой весьма характерный случай. Один из недоимщиков выдавал дочь замуж. Шел свадебный пир или, правильнее сказать, пирушка: это не была, конечно, такая свадьба, какую справляли прежде на Кубани: с убранными в цветах конями, весельем и гуляньем, продолжавшимся не один день и не два, а целую неделю. В это время нагрянула комиссия по изъятию имущества. В советском законе есть перечень имущества, не подлежащего изъятию: один стол, один стул, смена белья, одно пальто и т. д. Так как в законе ничего не сказано про свадебную фату, надеваемую на невесту, то ее сняли с головы новобрачной; взяли также и ее приданое, как превышающее норму, указанную в законе. Через полчаса фата и приданое были вывезены для аукциона на площадь, и вот люди расхватывали все это за бесценок, зная, что покупают человеческое несчастье.

Я указывал, что у недоимщиков снимались с хат крыши из оцинкованного железа. Мало этого, снимали и соломенные. Существует специальный бюллетень наркомфина, в продажу он не поступает и рассылается только по ведомственной линии. В нем помещаются циркулярные письма, инструкции и т. д. Мне приходилось читать его. Помню циркулярное письмо, относящееся к этому времени, в нем приводилось несколько случаев снятия соломенных крыш сельскими финансовыми агентами и указывалось на «нецелесообразность» этой практики ввиду малоценности соломы. Про железные и оцинкованные крыши вообще не упоминалось.

Жизнь в деревне становилась невыносимой. Постоянные митинги на тему о сплошной коллективизации с выступлениями местных и приезжих ораторов, с угрозами врагам и прямыми указаниями на тех или иных лиц персонально.

– Бабочки, гражданочки, вы послухайте, что я вам скажу, – надрывалась во весь голос какая-то активистка, или, как их называют, «змейка». – Вот вы говорите, что при старом режиме сахара было много, а теперь его нет. А я вам скажу, почему это было так: этим сахарком царское правительство хотело вашу горькую жизнь подсластить и тем обмануть вас, чтобы вы, попивая чаек с сахарком, про нужду вашу и жизнь горькую забыли. Или, вот, некоторые бабочки говорят, что мануфактуры не стало, а в старое время ее было много, а знаете, для чего они эту мануфактуру выпускали, – для того, чтобы хвосты себе длинные сделать и кровавые следы свои заметать. Вот вчера на базаре я слыхала, как Марфа Пантелеева говорила, что в кооперации товара нет, а кто она такая – кулачка, муж и отец ее кулаки, у нее в сундуке 15 юбок, три шали да подшальников с десяток, а кем все это нажито, все нашими мозолями…

Но эта демагогия и расчет на глупых людей – уже не действовали.

«Товарищи из центра» и различные уполномоченные, тоже по списку, данному им в сельсовете, разоблачали, унижали и занимались травлей крестьян поименно, намечая жертвы.

Глава 15. Расправы

Наконец, в станице вспыхнуло восстание. Но что может сделать неорганизованная и невооруженная толпа? Поводом к этим событиям послужил созыв митинга на церковной площади для разрешения вопроса о слиянии колхозов в один «Гигант». (Это – советская гигантомания. А в дальнейшем было проведено «разукрупнение», тоже в порядке проведения очередной политической кампании). Митинг открыл секретарь станичной партийной ячейки, рассказывая басни о будущей зажиточной жизни в колхозах и о противодействии этому счастию со стороны кулаков. Его сменяли активисты и члены совета, а затем был поставлен вопрос на голосование о вступлении всех в колхоз «Гигант». Трибуну обступали толпы крестьян, они что-то говорили и возражали, но их на трибуну не пускали. Вдруг кто-то ударил в набат, люди стали тянуть секретаря ячейки с трибуны за фалды кожаной тужурки и взбираться на трибуну. Поднялся крик и хаос, власти стушевались и исчезли. Какой-то старик, согнувшись в дугу, кричал с трибуны: «Братцы, у всех у нас животы подвело, некуда поясок уже подтягивать, а теперь в этом „Жигале“ (в „Гиганте“) совсем подохнем от голода». Перебивая его и торопясь, какая-то женщина, стараясь, чтоб и ее все услышали, кричала о том, что на маслобойке обмеривают и обвешивают и выдают постное масло с таким осадком, что на нем нельзя ничего жарить: оно пенится и пузырится. Красный партизан Сероштан, пробиваясь к перилам трибуны, кричал: «Позор партии и правительству, до