Тут я не могу не сказать и о моей родительнице, которая в позе скорбящей Богоматери стояла рядом со мной и упиралась лбом то мне в плечо, то в грудь, безмолвно при этом плача. Я, можно сказать, как-то сверху смотрел на нее, хотя мое сердце обливалось жалостью и болью, мне хотелось обнять и пожалеть мою родительницу, а может – и самому с ней поплакать, но я этого не делал, я даже смотрел на нее посторонним взглядом, тем взглядом, которым смотрит молодой человек, имеющий собственную, часто эгоистическую, цель.

Я упомянул слово «Богоматерь». Вряд ли моя родительница отождествляла себя с известной родительницей. Нет, просто в минуты скорби о сыне в какой-то мере все матери становятся похожими на всем известную Богородительницу; шелуха бытовой жизни опадает – и остается любящая и скорбная мать, знающая, что, может быть, в последний раз она видит свое дитя, и что это дитя уже ничем не остановишь…

…Так вот, в минуты скорби о сыне, моя родительница была тем, чем она являлась, а именно: я увидел в ее лице самые лучшие черты, которые ожили, когда она смотрела на меня умоляющим и, я бы даже сказал, молитвенным взором.

Разумеется, я в те годы слишком был занят своей эгоистической целью, в которой жажда быть счастливым сочеталась с юношеской честолюбивой устремленностью к какой-то славе и любви. Вот отчего я, можно сказать, не заметил и не понял ее движений, а вернее – движений ее души, как и не знал, что мой поход в горы определенным образом скажется на ее здоровье и, спустившись с гор, я ее больше не увижу. Так что это был последний ее зримый образ, и чувство (а оно вдруг неожиданно приходит), чувство невозвратимой утраты, как это обычно говорят, накатило на меня, и я понял еще одну известную истину о жестокости, о черствости друг к другу родственника к родственнику, сына к отцу – и так далее и тому подобное – особенно в наш век душевного, если не духовного разрыва, в век забытости общего строя жизни и общей изначальной любовности. Вот отчего самые тяжелые трагедии происходят в семье, среди родственников, не имеющих общей «любовной» подготовки, когда, часто того не желая, они становятся друг другу врагами.

Было бы напрасно обвинять меня в содеянном. Просто силы века сего, если можно так сказать, действовали не за меня, а против меня, и трудно было мне, воспитанному моей семьей и школой, мне, лишенному духовных и исторических корней, вырваться из этого равнинного потока, ухватиться за камень, вскарабкаться на скалу без определенного знания своих сил и возможностей, а также приемов восхождения в горы и скалолазания. Ибо, как я теперь думаю, справедливо древнее изречение, что всякому времени свой кафтан, и если уж в горах начался обвал или оползень, его ничем не остановишь.

…Итак, мы расположились у подножия, а вернее – на зеленом холме у подножия горы, возле чудесной речки и чистого оазиса, тонущего в синей дымке. И, как я уже говорил, мы решили, что называется, «посидеть на дорогу»: кто – попить лимонаду, кто съесть апельсин, а кое-кто занялся веселым развлечением: решил на дорогу немного выпить и понаслаждаться в цветах и кустах со своей возлюбленной, что, понятное дело, вряд ли удастся сделать там, на горе, и в этом сказался тот дух непринужденности и веселья, молодости и свободы, а кроме того, и близости своих любимых, которые тоже увязались с нами в горы.

Разумеется, все это кружило голову, возбуждало; все это вызывало на мужское соревнование, на тот видимый подвиг мужественности, где всегда само собой находится лидер: юноша, отличающийся красотой и деловитостью, и показным рыцарством, а может быть – и не показным.

* * *

Было бы неверно по прошествии многих лет еще раз не остановиться на точке зрения моего родителя.

Разумеется, он был прав в той, ставшей мне спустя многие годы известной, истине, что, прежде чем подниматься в горы, надо освободиться от многих дурных черт, а кроме того, надо знать свои физические и особенно душевные силы. Не всякий живущий в долине может претендовать на подъем в горы. Умение подниматься зависит не столько от твоего желания и от твоей воли, сколько от генетических, заложенных природой, качеств, а также от той многовековой культуры предшествующих поколений, которым подьем в горы не был противопоказан. И твои предки пробовали – поднимались на какую-нибудь высоту, на какую-нибудь гору, где им в какой-то мере приходилось акклиматизироваться, а затем они, разочарованные, все равно спускались, ибо воздух высоко в горах оказывался для них слишком разреженным, он вызывал одышку и приводил к бессилию. Разумеется, многие из них, в конце концов, поняли ту истину, которую я сам впоследствии понял. А именно: лучше быть естественным и жизнерадостным в долине, чем мрачным и неестественно возвышенным на вершине. Боги не прощают, что называется, неестественности и лживости, особенно в горах. Они оставляют путника в одиночестве. Они бросают его в узкие ущелья и в непроходимые обрывы или заставляют затянуть петлю и повиснуть на каком-нибудь живом или сухом дереве, находящемся в том самом единственном месте, откуда, кажется, уже спуститься невозможно.

Вот отчего тот самый мой первый поход в горы явился мне тем поучительным началом, тем самым испытанием: не приведи Господь пережить кому-нибудь то, что я пережил в том походе. Иногда я думаю, что если бы я этого не пережил, я бы, может, так не рассуждал – и при втором моем подъеме в горы обязательно сломал бы себе шею. А так, если я когда-нибудь впоследствии и забирался в горы один, то, разумеется, соразмеряя свои силы и не выходя дальше зоны альпийских лугов, дальше зоны растительности, не стремился в ту страну, где начинаются открытые выходы камня и льда.

Нет, я старался впоследствии, что называется, не покидать почвы, не оставлять за спиной тот самый плодородный слой, на котором может что-то вырасти: скажем, какой-нибудь дикий лук или черемша, какие-нибудь яблоки или сливы, смородина или малина, или, наконец, какие-нибудь васильки и ромашки.

Впрочем, поскольку я все-таки был человеком северным, мне всегда были милее многочисленные леса и подлески по склонам холмов и гор с их осенним листопадом, с заунывным гудением ветра в их густой кроне. После своего первого восхождения в горы я стараюсь не покидать те самые лиственные жизнерадостные леса – тополиные, кленовые, дубовые, – которые, разумеется, всегда мне напоминают сады и парки любимого города, если в данном случае можно говорить о любви: в котором я родился, где жил и живу сейчас.

* * *

Представьте себе группу молодых красивых людей, группу туристов, которые обвешаны многочисленными рюкзаками. В рюкзаках хранятся туристические принадлежности в виде спальных мешков, палаток и спиртовок; а также провизия: консервы, бутылки с соком, лимонадом или спиртным. Тут же (один рюкзак – на груди, а другой сзади) и вещи любимых подруг, которые взяли с собой всякие там предметы ежедневного туалета в виде духов и помад, пудр и лосьонов, в виде кремов и прочих притирок, служащих красоте и чистоте молодости, жаждущей удовольствий и наслаждений, и боящейся пропустить даже один день, а вернее – боящейся, что этот день пройдет без любви, красоты и успеха, даже если он проведен в горах, даже если окружающий тебя объективный мир сам по себе так привлекателен и красив, что, кажется, ты должен забыть о своих удовольствиях и наслаждениях.