Русский писатель девятнадцатого и начала двадцатого века часто был несчастлив в любви к женщине. Вот откуда этот леденящий душу трагизм (Блок, Бунин). Да и у Пушкина и Лермонтова – было «не слаще». Уже тогда можно было услышать треск империи. Ибо, когда женщины изменяют своим мужьям или любимым, перестают отличать внутренние достоинства от внешнего блеска, империи разваливаются, рушатся на куски – слышен плач попавших под эти их обломки народов.

Девяностые годы

Собрался я как-то в юности своей с друзьями-приятелями в горы. Горы – что? Горы есть большие, есть малые и крутые, есть просто пологие… А эти так себе, ни то ни се: и пологие, и крутые… Такие горы, какие на нашем самом южном Юге бывают… Сначала зеленые подножья, потом черные или серые (каменистые), и только потом уже снега, и то не на всех и не всегда, а так – по зиме там, по осени или по весне… Ну и, разумеется, – распадки и трещины, и скалы, величественные такие скалы… И стоят, и смотрят, и смотрят в полуденное небо… А над ними орел. Полуденное небо, горы и орел… Ибо какие же горы без полуденного неба и орла… или, скажем, какие же горы без дымки?..

А небо, надо сказать, было ясное, чистое, и горы были в дымке, и чистота, и ясность, и воздух прозрачный, и солнце только что поднялось, и прохлада, утренняя прохлада – и тени в распадках, синие такие тени.

А главное – хребты; один, два, три видимых хребта; главное – вершины гор и белые, и голубые снега.

Надо сказать, что внизу у подножья гор начиналась долина, зеленая долина, вместе с голубым и розовым: чистейший оазис из цветущих садов и деревьев… Ну, и птицы там разные щебетали… Ну, и ручьи, и реки… И квадраты улиц и шиферных крыш, на которых сидели дети. Впрочем, они сидели больше на деревьях, ибо таково свойство детей – сидеть чаще на деревьях, не то, что их отцы и деды – эти вечно идущие по улицам отцы и деды – разумеется, на работу и, разумеется, на базар… А что касается поля, то в поле, по обычаю, работали женщины – их разноцветные платки были особенно заметны на свежей зелени – они нам впоследствии были хорошо видны с гор, когда мы останавливались, чтобы передохнуть и посмотреть в долину..

Должен сказать, что местные жители (а они зачастую отличаются от жителей гор своей приземистостью и толстотой) предупреждали нас, узнав, что мы никогда не бывали в горах, чтобы мы не поднимались высоко, не оставляли цветущие долины (месяц был май, и мотыльки носились взад и вперед по долине, и цвел персик, и нежный цвет роз навевал прохладу и отдохновение, а по ручьям и рекам плыли разноцветные лепестки).

– Зачем вам горы? – говорили они. – Посмотрите, как у нас хорошо. Это весной. А осенью еще лучше.

Надо сказать, что местные жители предпочитали не ходить в горы, ибо горы производят на них страх. Как нам сказали, многие из жителей имеют привычку оглядываться назад и смотреть вниз, что приводит к тому, что у них сами собой начинают дрожать колени, появляется тошнота, головокружение, и руки, слабея, разжимаются и отпускают тот предмет (камень, траву, кустарник), за который в этот момент человек держится.

И вот, представьте себе: руки разжимаются и человек летит с горы, кое-где катясь по склону, а кое-где и падая отвесно. И хорошо, если во время этого ужаса (я не сказал – страха) человек сумеет собраться и, если ему повезет, он успеет ухватиться за все те же куст, траву или камень, а если нет, то пиши пропало: труп вскоре растащат вездесущие хищники – волки и шакалы, лисы и медведи, что водятся, как известно, почти во всех горах, где есть какая-нибудь жизнь, а значит – и какая-нибудь живность.

Кстати, уцелевшие (об этом нам тоже говорили местные жители) возвращались с гор совсем иными, совсем не такими, какими они туда отправлялись… Седина и затаенная печаль в глазах часто сопутствовали этим самым уцелевшим и спустившимся с гор в зеленую долину, и, очевидно, так и не достигшим вершины… Многие прибывшие с гор в долину уже не могли жить так, как они жили до этого (добродушие и полнота оставляли их), они или вскоре кончали жизнь самоубийством, или запивали так, что, окончательно исхудав, превращались в бродяг. Отираясь где-нибудь на базаре или в чайной, они с печатью печального одиночества, словно неживые тени, бродили по этому поселку, который, разумеется, уже находился на той стадии цивилизации, в которой ишаков сменили машины. Впрочем, их всегда можно было отличить от прочих жителей – худобой и страшной испитостью в лице, а вернее – той отработанностью, за которой уже не было видно жизни. Казалось, дунь на такого человека, и он улетит, рассыплется в прах. Странная деталь, подмеченная мной, они никогда не спешили. Их одинокие фигуры можно было увидеть неподвижно стоящими где-нибудь под деревьями в саду или над ручьем. Чаще всего они смотрели в глубину сада или в воду. О чем они думали в этот момент, никто не знал, ибо к ним старались не подходить, чтобы не тревожить, боясь их неадекватной реакции. А именно: ты подойдешь к нему, а он тебя возьмет и обругает, или побежит и с разбегу бросится с обрыва. Или, наоборот, накинется на тебя с кулаками, и ты уже сам будешь вынужден спасаться бегством.

Были и такие, кто просто молча уходил от обратившегося к ним, словно этот обратившийся чем-то помешал им, словно мешал думать… Можно было заметить, что они постоянно поднимали свою опущенную долу голову и мрачно смотрели туда, где стыли в облаках и в тумане хребты и горные вершины. Казалось, эти люди мечтали снова отправиться в горы, но то ли у них сил уже не было, то ли они, однажды что-то пережив, больше пойти туда не решались.

А вот мы – решившиеся. Мы – боевые.

Надо сказать, эта любовь к горам, а в частности, к горным кручам, была воспитана в нас еще в школе. Еще там мы, необразованные дети, затаив дыхание, слушали нашего учителя географии, когда он живописал горы, ледяные вершины и обвалы, а также страшные ущелья, где водились дикие звери и куда, разумеется, не ходят машины. Он так нам и говорил: «Машины не ходят туда, а что касается оленей и прочей дикой живности, то они там, на вершинах, бегут себе и спотыкаются».

– Горы обладают способностью возвышаться, – говорил он, – быть возвышенными над всей остальной землей, над всем окружающим ландшафтом. Как будто это солидные старцы в белых папахах отрешенно взирают на юных и молодых, носящих разноцветные одежды. Кроме того, горы, как и люди, имеют свойство рождаться и умирать, разваливаться и подниматься, дремать и быть задумчивыми и, наконец, что самое главное, помимо величественной красоты горы имеют иную сущность: они имеют недра – то, я бы сказал, внутреннее богатство, коим живет и питается все человечество. Я уж не говорю о жителях гор, которых, по сравнению с жителями долин, гораздо меньше. Все они отличаются от жителей долин своим достоинством. Эти люди, чаще всего, если не горды, то возвышенны, если и не божественны, то одиноки в своей горней недоступности, так что если и не бросят камень с горы на пришедшего к ним с долины (в чем я не уверен), то, по крайней мере, едва удостоят взгляда.

«Ах, как бы я хотел быть горным жителем, – вздыхал часто наш учитель. – Но не дано!»