батюшка. Грамоту не пойму, псалтири не одолеть и Четьи-Минеи тоже… Никакой премудрости вообще книжной… Обижен я памятью… Помоги мне, отче!

Взглянул пресвитер светло и ясно. Положил руку сухую, легкую, как воздух, на кудрявую головку ребенка; улыбнулся прекрасной, как весеннее небо, улыбкой.

— Помолимся вместе, отрок… Господь милостив к детям. На них Его благословение… Встань подле, преклони колени. Помолимся вместе…

Покорно опустился на колени Варфушка. Дивный старик — рядом.

Незнакомец зашептал молитву. Зашептал за ним и Варфушка. Варфушка совсем особенно молиться умеет. Для Варфушки молитва — радость, неземной восторг, порыв вдохновения. Всем своим существом уходит он в молитву. С детства раннего у него это, с тех пор, как помнит себя, на молитву становится, как бы словно на праздник идет. Бог для Варфушки — Друг первый, невидимый Друг и Повелитель милостивый. Служить Ему всю жизнь, служить и трудиться. Для Него, ради Него трудиться, за всех людей, больше всех. Ведь Сын Его трудился, был плотником, стругал бревна с Иосифом, нареченным отцом, а он, Варфушка, разве он лучше Единого, чтобы не работать до пота лица. Трудиться за близких, за дальних, за весь мир — вот что грезилось с младенческих лет Варфушке. Трудиться, помогать на дому, по усадьбе старшим, отцу с матерью, челяди, как равный равному, холопу-наемнику либо своему крепостному — вот что освещало ясным светом сердце ребенка. Только один труд не давался: грамота, премудрость книжная. Вот и молится он теперь: «Помоги, Господи, одолеть ее! Великий Хозяин мира, взгляни, смилуйся над маленьким Твоим рабом!»

Так молится Варфушка, молится, как никогда. Горячо, страстно, весь — вдохновенный порыв, весь — горящее пламя перед Господом.

— Помоги, Всесильный! Помоги отроку… Ты любишь детей…

И старик молится. Оба слились в одном общем желании — и пресвитер, и ребенок.

— Аминь! — произнес незнакомец и повернул к мальчику лицо.

Странный свет разлился по лицу старца. Точно солнце осветило его преобразившиеся черты. Лучились глаза, лучился каждый изгиб сияющего лица.

«Кто он? — вихрем пронеслось снова в мыслях ребенка. — Почему такая радость во всем его существе?»

Сухая, белая, как алебастр, рука священника спряталась на мгновение в широких складках ризы. Снова забелелась… Пальцы крепко сжимают крошечный ларчик. Открыта крышка… Взглянул Варфоломей: на дне ларчика махонький кусок просфоры.

Тонкие пальцы пресвитера бережно вынули кусочек, поднесли к губам ошеломленного от неожиданности мальчика, положили в рот…

Сказал:

— Возьми, съешь это, мальчик! Мала частица эта, но великую силу примешь с нею. В ней знамение Божие и благодать.

Что-то странное свершилось в тот же миг с мальчиком. Слаще меда показалась ему принятая от старца часть просфоры. Слезы загорались в синем взоре, губы прошептали, и не губы точно, а кто-то иной, неведомый, вложил эти слова в уста Варфоломея:

— Не об этом ли сказано в псалмах: коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим, и душа моя возлюби я зело.

Странно и остро взглянул незнакомец на мальчика, и жгучим пламенем прожег Варфушку этот взгляд. Испуганно поднялись глаза ребенка. Смел ли он применить слова священного псалма, псалма, которому выучила его, вместе с другими, ласковая матушка?

Но взор священника уже пылал лаской. Рука снова легла на кудрявую головку мальчика.

— Если веруешь, дитя, — сказал ему таинственный незнакомец, — еще больше узнаешь. Не грусти о грамоте. Знай, Господь Милосердный даст тебе книжное разумение более, чем всем товарищам твоим.

Благословил ребенка и замолк. Потом кивнул ему головою, стал тихо отходить от дуба. И светлая радость вместе с дивным священником стала отходить от Варфушки. Потемнела мысль, дрогнуло сердце. Страшно, больно, тяжело сделалось вдруг отпустить от себя чудного незнакомца. Удержать бы еще хоть немного, упросить повременить, хоть малость времени…

Метнулся вперед Варфоломей, протянул руки, зашептал с мольбою:

— Останься, батюшка, останься малость! Зайди к нам. Осчастливь отца, матушку, родимых. Не побрезгуй на хлебе-соли нашем, не откажи в усадьбу заглянуть. Всем нашим радость великую доставишь. Не лиши их своего благословения.

Говорит, а сам дрожит, как в лихорадке. Синие глаза — мольба. Алые тонкие губки — просьба, горячая, чистая просьба.

— Зайди, зайди!

Кивнул головою старик.

— Ладно, будь по-твоему! Веди меня к дому, отрок.

Не помня себя от радости, бросился вперед Варфушка. Указывает дорогу.

— Сюда, сюда! По зеленому полю, по мягкой сочной траве!

Старик идет быстро, как молодой, едва касаясь земли ногами. Будто невидимые крылья несут его. И в сотый раз рождается упорная мысль в головке Варфоломея: «Кто он? Кто он, этот странный, диковинный старик?»

V

Полдень. Первый час в начале. Солнышко еще выше поднялось и палит жарче. В стольной гриднице вокруг дубового стола собралась вся семья к полднику. Сам боярин Кирилл, боярыня-хозяйка, дети. За столом сидят и холопы. Так уже заведено. Именит, знатен ростовский боярин, а челядь за одним столом с собою садит. «Все, — говорит, — перед Богом равны; нет у него, Милостивого, ни господ, ни рабов». Здесь сидят и странники — богомолы и богомолки. Таких много у Иванчиных в усадьбе. Гостят подолгу. Всем им готов здесь приют. И полдничают, и ужинают все вместе. Полдник скромный. Сегодня среда, постный день, и подано лишь варево да каша с имбирем, оладьи с медом, кисель и квасы. Вместо браги, олуя (род пива) да хмельных медов, всегда за боярским столом подается квас малиновый, пшеничный да имбирный. Прислуживает всем сама хозяйка. Потчует всех ровно, без чина: холопа так холопа, мужа, сына, не разбирая, всех заодно. Помогает боярыне Марии невысокая девочка по одиннадцатому году — сиротка Аннушка, с младенчества принятая в дом. Без рода она, без племени. Нашли в Ростове, принесли с улицы. Говорили люди ростовские, что ее отец замучен был татарами в Орде, вместе со многими другими, а мать умерла с горя. Девочка — хорошенькая. Только грустная, томная, с карими печальными глазками. Коса у нее длинная, по пояс. В косу алая лента вплетена. Летник простенький из камки голубой. Девичий венец на милой головке не горит камнями самоцветными, а скромно шелком расшит. Аннушка вся тоненькая, как былиночка, как птичка воздушная. Глядишь на нее и думаешь: вот сейчас улетит.

А рядом с шестилетним Петрушей другая девочка: годиков пять, а то и меньше на вид. Это Катя, дочь служилого боярина, тоже при ростовском князе. Отец ее — богатый человек, вдовый. Некому воспитывать дома Катю. Отцу недосуг, на мамок и нянюшек положиться неохота. А бояр Иванчиных знает Катин родитель давно, и их доброту, добродетельную жизнь и милостивое, кроткое