Прочел с того самого места, на которое указал ему пальцем дивный старик.

И дальше читал, словно лился по руслу хрустальным потоком:

— От заповедей Твоих разумех, сего ради возненавидех всяк путь неправды.

Что-то неведомое творилось с Варфушкой: чудная сверхъестественная сила несла его, как на крыльях, все дальше и дальше… Безмолвие, тишина царили в молельне, а мальчик все читал. Читал псалом чисто и прекрасно, как вряд ли сумел бы его прочесть лучший грамотей-дьяк — начетчик тех отдаленных времен. Голосок звучал красиво, дробно, как родник в заповедной чаще, как щебет малиновки в лесу, как Божий дождик, пронизанный солнцем, в ясную летнюю грибную пору.

Закончил псалом. Совсем уже тихо стало в молельне… Десятки грудей дышат бурно, глубоко, да десятки пар глаз вперены в Варфушку.

Вдруг легкий крик вырвался из груди Марии:

— Чудо! Чудо! Чудо свершилось, сынок богоданный, над тобою!..

И упала на пол, и рыдала, и громко благодарила Бога, и славила его за свершившееся чудо счастливая мать.

Потрясенные, затихшие стояли в молельне люди. Смотрели на незнакомца, на светлое лицо старца. Догадывались испуганные и радостно потрясенные за свою догадку, что не простой он пресвитер-старец, что не обыкновенный смертный умудрил разум Варфушки.

— Кто он? Великий ли чародей либо…

А гость спокойно, как и раньше, говорит, точно не замечая общего волнения:

— В трапезную идем! Побуду у вас еще малость…

Бросились провожать его. Служили ему, не смея поднять на него глаза.

За столом вкушал старик мало. Похвалил Варфушку за то, что тот свято блюдет посты. Мария робко поведала гостю, что необыкновенным, странным растет у нее Варфушка ребенком. На братьев не похож. Все уединяется, либо работает, либо молится, горячо молится. Мяса не кушает, ни меда, ни вина, ни сластей. А по средам, пятницам и в кануны великих праздников только и ест, что хлебушко с водой.

Смущался от рассказов матери Варфушка. Ведь про него говорилось, его хвалили. Стыдно и хорошо.

Старик кончил трапезу, подозвал мальчика, снова гладит его по голове, по золотистым льняным кудрям, поднял глаза кверху, светлые, как бы прозрачные, молодые глаза. В них отражалось небо. И сияние солнца было в них. Встал, вытянулся во весь свой высокий рост, протянул вперед свободную руку и сказал, не спуская другой руки с головы мальчика, вдохновенно и властно:

— Отрок этот будет некогда обителью Пресвятой Троицы; многих приведет за собою к уразумению Божественных заповедей. Знайте, что велик будет сын ваш перед Богом и людьми!

Сильно, пророчески прозвучал его голос. Мощью и чем-то неземным повеяло от всей величавой фигуры старика.

— Велик перед людьми и Богом!.. — эхом отозвалось в груди родителей Варфоломея.

Острая, сладкая, восторженная радость заполнила их сердца.

Мария опомнилась первая. Пришла в себя от неслыханной радости, бросилась к старцу, а он уже направлял свои шаги из трапезной. Шел по гридницам назад своей легкой и быстрой походкой юноши…

Кирилл, Мария, дети бросились за ним, провожали на крыльцо, по двору, за ворота усадьбы, в поле.

Шел впереди старик. Остальные за ним толпою. Вдруг… Остановились как вкопанные… Низко, низко над землею пронеслось не то облако, не то туман. Набежало, затемнило взоры. Потом рассеялось, легкое, воздушное…

Оглянулись… Где чудесный старик? Не было его… исчез. Исчез, как сон, как видение. На том месте, где стоял он, — одна пустота.

Мгновенно поняли тогда все сразу… Поняли, затрепетали, переглянулись между собою…

Боярин Кирилл обнял Варфушку, и слезы залили его лицо, его начинавшую седеть бороду.

— Сынушка, сынушка! — прозвенел восторженно его срывающийся голос. — То ангел Господень был между нами. Тебе, наш желанный, принес Он Божью благодать…

— Ангел Господень! — в смятении и счастье прошептала Мария. — Сам ангел Господень благословил Варфушку, — и, рыдая, обвила руками кудрявую головку сына.

Сиял Варфушка. Восторженно, радостно горело все его существо. О, как счастлив он! Сам ангел Господень умудрил его, научил понимать грамоту, отметил его.

Рвалось от сладкой радости сердце ребенка… Уйти бы, убежать куда-нибудь сейчас же, сию минуту, плакать, молиться, рыдать. Богу Всесильному, Другу Единому всего живого отдать себя без изъятия… До кровавого пота трудиться, отработать всем существом за этот дивный, нежданный подарок Его.

— Радость! Радость!

Поднял глаза в небо Варфоломей: солнце, лазурная улыбка небес, легкий полет облаков — высоких думок. Как хорошо! Так же хорошо, как и вчера, но еще лучше, лучше…

И на сердце лучше, легко на сердце: без тучек, без забот. Умерли тревоги, тьма прояснилась. Даровал Господь. Взял, вынес из сердца единственное горе, помог одолеть грамоту Великий. Благодарит Тебя ничтожный маленький Варфушка.

VI

Годы идут. Нижутся быстро дни за днями, как зерна неведомых ожерелий. Бусина к бусине, зерно к зерну. Годы тяжелые для Русской земли. Плачет Русь, тоскует, как молодая мать по умершем ребенке. Мать-кормилица — Русь, ребенок умерший — умершая воля, свобода и благополучие ее.

Забыты по дальности лучшие, светлые времена. Тяжко, мрачно, темно и печально. Потоки крови, стоны, вопли невинно замученных, загубленных людей… Нехристи-басурмане затоптали, истерзали, загубили когда-то счастливую славную, могучую Русь. Платила она дань монголам. Монгол давил ее игом. Князья ездили в Орду. Там сидел хан-царь, желтый идол, важный, неподвижный, точно из бронзы вылитый, но живой человек — властелин Орды, властелин Руси, властелин многих покоренных земель. Перед ним распростирались во прахе побежденные, покоренные князья Руси. Проходили сквозь очистительное пламя двух костров по приказанию хана, падали перед живым истуканом-властителем на колени, целовали смуглую, хищную, всю в перстнях руку, придавившую волю Руси сильной ладонью. Пресмыкаясь во прахе, возили дань, дары возили хану, ханшам, детям ханским, баскакам, телохранителям, всем чиновникам ханской ставки. Был милостив к щедрым хан. Не разорял их земель, но был грозен и страшен, как сатана, когда не ублажали его дарами и поклонением, не льстили, не падали ниц перед ним. Гордых, не искавших ханской ласки, велел казнить, мучить, жечь огнем, засекать на смерть.

Туча грозная обложила Русь. Алые реки крови текли и излучивались во всех направлениях. От стонов дрожала земля. Дрожал и Ростов. Но не только от татарского ига и обложения данью страдал Ростов.

На Москве в то время княжил Иван Калита. Власть себе он взял большую. Распоряжался удельными князьями, как собственными слугами. Потихонечку да полегонечку расширял границы Москвы, которую он же и основал. Он и выбрал себе ее местом жительства.

Были две дочери у Калиты. Одну отдал он за ярославского князя, другую за Константина Васильевича Ростовского. Стал все крепче и крепче втираться