— Я во время климакса, — вставляла свекровь, — принимала корень женьшеня, он мне очень помогал.

— Да нет у меня никакого климакса! — вырывался у Глории яростный протест. Надо же, она-то распинается, объясняя, что работы у нее по всем Соединенным Штатам Америки — на десятерых мужчин, что дел прибавляется день ото дня, что весь франкоговорящий мир обращается к ней для решения вопросов франкоязычной литературы, что она создала телеканал по литературе Африки, что стояла у истоков «феминин стадиз», — а свекровь сводит все к климактерическим расстройствам.

— Потом становится гораздо лучше, — продолжала старушка, — вот увидите, немного прибавите в весе, зато не будет больше приливов. Вот у меня каждую ночь подушка промокала насквозь… — Свекор кивал, подтверждая. Представлять себе эту блеклую кожу в восковых капельках было тошно. И уж совсем не хотелось думать о бесполой заботе супруга, менявшего промоченные женой простыни.

Тут Глории ничего не останется, как отодвинуть стул, оставить на тарелке недоеденный торт и сказать, что ей пора: надо еще поработать над романом.

— Роман, и это при всем том, что вы делаете! — воскликнет свекор.

— А! Да, папуля, роман, так, для развлечения!

— О любви? — спросит свекровь.

— Конечно, мамуля, в самую точку попали!

— А название уже есть?

— Он будет называться «Крысомор». Знаете, папуля, это такой порошочек, с помощью которого женщины избавляются от своих муженьков! — Зачем она это брякнула? У книги ведь есть название, она прекрасно знала, что только оно ей и принадлежит.

Среди белесых лиц просияет темная мордашка Кристел — полированный кусочек ценного дерева. Ответ на Бабеттин вопрос, какого цвета Кристел, был для Глории само собой разумеющимся: да, Бабетта, я смею сказать, что Кристел черная!

Красавица моя, моя черная жемчужинка, мой кусочек Африки, моя газель, не будь мне врагом, дорогая, доченька моя по крови, сестричка по цвету кожи. Я проторила тебе путь, я покорила для тебя страну — так царствуй же, принцесса моя. Склониться к ней, вдохнуть возле ушка едва уловимый запах детства. Прижать губы к ее щечке, зарыться ими глубоко-глубоко, ткнуться в твердую косточку скулы. Захватить губами чуточку ее чудесной кожи, подержать так, сжатым ртом, закрыть глаза и вкушать, вкушать..

Она обернется к Механику, чтобы рассказать ему о неприятностях с Бабилу, который распускает про нее чудовищные сплетни.

— Тебе давно надо было его выставить, — скажет Механик, как всегда, горой за нее.

— Что вы все прицепились к Бабилу? — взвизгнет Кристел. Для нее ведь он SO CUTE! И с неожиданно трагическими нотками: это мой единственный друг!

Только в машине Глория вспомнит, как рассеянно дочь подставила ей щеку. А Механик даже не проводил ее. Они могли бы поцеловаться в дверях; поцелуй сказал бы ей, что он ее по-прежнему любит.

Глория наклонилась к коробке посмотреть, жива ли еще крыса. Когда она тронула ее пальцем, тельце вздрогнуло, но совсем чуть-чуть, почти незаметно. Она ткнула ногтем — никакой реакции. Тогда она отмотала бумаги от рулона. Не обращая внимания на взгляды трех женщин, устремившиеся на нее, подхватила крысу бумагой. Когда та оказалась у нее в руке, сжала кулак. Аврора смотрела на побелевшие суставы ее пальцев. Она ослабила хватку, снова сжала, и Аврора услышала, как хрустнули косточки. Бурое пятно проступило на бумаге. Shlatch!

— Вот это я понимаю ПЕРЕВОД! — бросила Глории Бабетта. — Браво! От вымысла к действительности. — Она обернулась к Авроре: — Вымысел переводится в действительность, действительность переводится в вымысел. — И окликнула Лолу, которая крутила ручку, пытаясь открыть окно: — Это получше кино, а?

— Раскудахтались! — отмахнулась Глория. — Кому-то надо было это сделать! Не хватало только, чтобы Кристел увидела, как загибается ее крыса. Или вы хотели, чтобы я ее попросила убить свою живность? Она же подыхала в этой коробке с самого утра. Каждая из вас могла бы что-то сделать, позвать ветеринара, выбросить ее в сад, спустить в сортир. Каждая могла сделать то, что сделала я, — отрезала она. — Но вы и пальцем не шевельнули, пили себе кофеек, трепались, пока живая тварь умирала у вас под носом. Кто-то должен делать грязную работу за других. Вам без касты неприкасаемых не обойтись: у вас есть мясники, уборщицы, живодеры, ветеринары, получайте до кучи крысоубийцу!

— Ты могла бы усыпить ее эфиром, — перебила Бабетта.

— А у тебя есть эфир? Что ж ты им не воспользовалась? — Глория так и держала крысу в бумажном кульке, на котором расплывалось пятно. Другой рукой она порылась в ящике стола, извлекла золотой шнурок, шелковую ленточку, кусок глянцевой бумаги. — Смотри-ка, — крикнула она Лоле, — я нашла твою фотографию. — Держа в одной руке крысу, она помахала фотографией Лолы в другой. Положила на стол. Взяла обувную коробку и вытряхнула содержимое.

Не надо, билось в голове у Лолы, не надо класть мою фотографию в обувную коробку вместе с крысой. Не надо меня хоронить!

Глория села за стол, положила трупик крысы в коробку, обернула сверху блестящей бумагой, обмотала золотым шнурком, перевязала ленточкой, тщательно соорудила большой пышный бант и расправила концы.

— Это что, подарочная упаковка? — спросила Бабетта.

Глория пожала плечами:

— Это гроб, я сегодня отнесу его Кристел, и мы устроим настоящие похороны.

— Положи туда цветы, которые нам раздали для бутоньерок, — посоветовала Бабетта. — А Аврора пусть напишет надгробную речь: Аврора, Ор-о-ра, Оррора[37].

— А вот это Лерис, — определила Глория.

— Точно, — кивнула Бабетта и посмотрела на часы: — Половина двенадцатого, а Горацио еще нет!

— Надо окно открыть, — сказала Аврора, — а то Лоле сейчас станет плохо.

Глория что-то нажала на пульте дистанционного управления, и дом испустил долгий вздох. Окна приоткрылись, дверь повернулась вокруг своей оси, сетки от комаров со скрипом поползли вверх. Кондиционер выключился. В наступившей тишине все услышали голос Пастора, читавший о явлении ангела света: «Вид его был как молния, и одежда его бела как снег»[38].

Высунувшись в окно, Лола смотрела на прихожан, заполонивших всю улицу. Похоже было на толпу статистов, когда они разбредаются после съемки. Христос воскрес, говорили люди друг другу и целовались.

Бабетта ударилась в панику. Горацио не приедет. Он тоже решил ее бросить. При полном параде, с тяжелой дорожной сумкой, она чувствовала себя такой же потерянной, как тридцать лет назад в Марсельском порту, когда открывала с кускусницей в руках незнакомую призрачную Францию. Надо было ей самой утром подойти к телефону, а не заставлять Горацио выслушивать колкости Глории. Он ведь такой ранимый, такой, в сущности, беззащитный и, конечно, ужасно обиделся. Если он не вернется, она никогда себе этого не простит. До нее вдруг дошло, что теперь он — единственный человек, который что-то значит в ее жизни.