Я не только помешал Жану поддаться шантажу, но с тех пор постоянно препятствовал его встречам с Жаном.

Морис Сакс, без сомнения, надеялся, что письмо изменит мое отношение к нему.

На следующий день Жан тоже получил письмо.

«Дорогой Жан!

Вот уже неделю первое, что я делаю, входя в чей-нибудь дом, – с жаром рассказываю о постановке “Британика”. Уже во вторник я заказываю билеты в театр на среду. Я привожу туда знакомых дам, представительниц той среды, которая превосходно подходит для того, чтобы правильно рассказать о том, что прекрасно, и привлечь публику. Одна из них – лучшая подруга Андре Лихтвица, Женевьева Лейбовичи. Я счастлив еще раз аплодировать молодым людям, приложившим столько усилий, причем совершенно бескорыстно. И вот я имел неосторожность зайти в артистическую Жана Маре и услышал: “Я не желаю с вами здороваться”.

Я только что слишком искренне аплодировал, чтобы начать ссору, но как много высокомерия, презрительной самоуверенности у молодого человека, не знающего, сколько грязи и сколько чистоты может заключаться в душе и теле человека! Он принимает на свой счет ссору, к которой не имеет никакого отношения, и берется судить. А судят всегда вкривь и вкось.

Я на него не сержусь, но он меня огорчил. Тем хуже. Надеюсь, мы устраним между нами, Вами и мной, постоянно возникающие препятствия.

Обнимаю Вас, Морис».

Морису Саксу удалось опубликовать свою книгу после того, как несколько издателей отказались это сделать. Жан попросил в качестве доказательства моей дружбы никогда ее не читать. Я так и не читал ее. Жану были чужды злоба, ненависть. Он страдал от зла, которое ему причиняли, но никогда не отвечал тем же. Его сердце было так же чисто, как велик был его ум. Это многих сбивало с толку и делало непонятными некоторые его поступки. Возникало много недоразумений по поводу человека и поэта. Но если бы люди, позволившие себе дурно судить о нем, смогли на секунду осознать, кем он был на самом деле, они в ту же минуту умерли бы от стыда.

Мы искали театр, чтобы поставить «Пишущую машинку», где я должен был играть две роли – Максима и Паскаля.

Жан написал короткое стихотворение.

Люблю Максима,

Люблю Паскаля.

Один возносит меня на вершину,

Другой – тот хлеб заставляет есть черный, пасхальный.

Алиса Косеа столько раз меняла решение, отказываясь от Жана Кокто ради его именитых соперников, что Жан, чуть не сойдя с ума, все же сумел взять себя в руки и отдал пьесу Эберто. Виллемец стал компаньоном постановки.

Вскоре появилось новое затруднение. Все персонажи были мифоманами, лжецами, не отдающими отчета в своих действиях. Руло, ставивший пьесу, Виллемец и Эберто обязательно хотели иметь настоящего виновного. Измученный, уставший от борьбы, Жан в конце концов уступил. По моему мнению, это ослабило значение пьесы, но я не смел ничего сказать, поскольку изменения влекли за собой сильное сокращение моей роли. Все могли решить, будто я защищаю личные интересы. Берар был занят, и Руло поручил мне сделать декорации.

За несколько дней до премьеры журналист из «Пти Паризьен» сообщил мне, что Ален Лобро, критик этой газеты, сотрудничавший также в газете «Же сюи парту», фюрер на ниве драматургии, готовится «разнести» пьесу Жана Кокто.

– Он же не видел и не читал ее, – удивился я.

– И тем не менее.

– Тогда вы можете передать Лобро, что, если он сделает это, я набью ему морду.

В то время сценическая постановка пьесы была возможна только с разрешения немецкой цензуры. Обычно никаких сложностей не возникало, если пьеса не носила политического характера. Эберто получил разрешение без проблем. Но на следующий день, после генеральной репетиции, которая, к счастью, прошла без скандала, пьесу запретили. Эберто пошел к немцам и заявил, что запрещение противоречит данному цензурным комитетом разрешению. Ему ответили: «Это логично: или мы возмещаем вам убытки, или разрешаем вам играть».

Через два дня представления были разрешены при условии: убрать приступ эпилепсии в конце второго акта. Немецкой цензуре нужно было как-то оправдать свой запрет.

Ален Лобро не пришел. Но зато какой злобной критике он подверг спектакль! Ему мало было разнести пьесу и всех актеров, он позволил себе гнусные нападки на Жана Кокто, писателя и человека. Я был пойман на слове: чего бы это ни стоило, нужно было дать ему в морду.

Сначала мне не удавалось встретиться с Лобро. Каждый вечер мы ужинали в маленьком ресторанчике по соседству с театром. Его хозяин, как многие в то время, закупал продукты на черном рынке. Но из-за того, что он плохо прикрывал свои бифштексы салатом, ему пришлось уже несколько раз сидеть в тюрьме.

Однажды весенним жарким вечером я ужинал с Жаном Кокто и Мишель Альфа. Вдруг мне сообщают, что меня спрашивает Эберто. Он в отдельном кабинете на втором этаже. Я поднимаюсь туда. Разразилась гроза. Окна кабинета были открыты, свет потушен из-за светомаскировки, а на улице бушевала настоящая шекспировская ночь – сверкали молнии, гремел гром и лил ливень. Сначала я ничего не вижу. При вспышках молний узнаю лысый череп Эберто. Протягиваю ему руку. Затем вижу другого гостя, знакомого, здороваюсь с ним. Затем третьего, представляюсь ему. Он не называет себя. Эберто говорит:

– Это Ален Лобро.

Я говорю:

– Не может быть!

– Это Ален Лобро!

– Если это правда, я плюну ему в лицо. Вы Ален Лобро?

Он не отвечает. Я повторяю:

– Вы Ален Лобро?

Он отвечает:

– Да.

И я плюю. Он встает. Предполагая, что он собирается драться, наношу удар первым. Маленький хозяин ресторана, поднявшийся следом за мной, бросается нас разнимать.

– Только не в моем ресторане! Только не в моем ресторане! У меня опять будут неприятности.

– Хорошо. Я набью ему морду на улице.

Спускаюсь вниз. Посетители умоляют меня быть осторожным.

– Лобро служит в гестапо. Нас расстреляют, – говорит Жан.

– Ты тут ни при чем, – сказал я. – Я не думаю, что он служит в гестапо, но я обещал набить ему морду, и я это сделаю. Ты видишь, я совершенно спокоен.

Я ждал более получаса. Он не спускался. Наконец я увидел его с Эберто и другим его спутником. Они вышли. Я пошел за ними. Ливень не прекращался. У Лобро в руках толстая четырехгранная трость. Я вырываю ее у него. Если я воспользуюсь тростью, то могу его убить. Я швыряю ее на другую сторону бульвара Батиньоль и бросаюсь на него с кулаками. Он падает, разбив при этом надбровную дугу, зовет на помощь. Он не защищается, а я продолжаю наносить удары, выкрикивая: «А Жан-Луи Барро, что он вам сделал? А Берто? А Бурде?» В бешенстве я перечисляю все его жертвы. Рассчитавшись с ним, возвращаюсь в ресторан. Меня угощают шампанским. Лобро тоже возвращается, чтобы вызвать полицию. К счастью, маленький хозяин ресторана уже отключил телефон.