Вначале произнести. Объект найдется. Уж будьте уверены, он всегда где-то неподалеку. Да что там, он рядом, на расстоянии вытянутой руки, затаился, выжидает, караулит, изнемогает…

Он здесь. Неважно, тот ли, не тот, неважно, насколько, неважно, чем все закончится.

Просто сказать. Влюблен, черт подери, – свершилось.

И дальше, будто лавина с гор, – сокрушительный обвал, подъем, спуск, – конечно, однажды вам придется очнуться от сладкого забытья, очнуться, спуститься, вернуться. Истерзанным, наполненным, опустошенным.

Встречающим очередную осень, зиму, весну.

Лето.

Однажды, скажете вы, я был…

Заметили, каким бессмысленным бывает лето без предчувствия?

Все эти томные вечера, бессонные ночи, все эти луны, распахнутые окна, безмолвные тени, свидетели чужого счастья?

Однажды я был там. В этой удивительной истории, в этой прекрасной стране. Казалось, я поселился там навсегда.

Странное слово – «навсегда». Его страшишься, от него бежишь, по нему тоскуешь.

Воссоздаешь по деталям, таким, казалось бы малозначительным, порою смешным, эту картину. Каждый кадр. Каждый фрагмент кадра.

Вот здесь ты был, здесь была я, а вон там мы расстались.

А потом, в общем, никакое утро не происходит всуе.

Что говорить о ночи.

Кажется, я влюблен, говоришь себе ты. Объект неважен. Он всегда где-то недалеко, томится, изнемогает, ждет.

И слово «навсегда» уже не кажется чем-то кощунственным, по крайней мере, пока ты веришь в него.

Если соприкосновение с реальностью бывает болезненным, особенно для оголтелых романтиков и фантазеров, то что вы скажете об исполнении сокровенного?

О чем мечталось давно, упоенно, стыдливо и страстно? О чем даже и не мечталось и не вожделелось, – из разряда мечты оно перешло на какой-то совершенно иной уровень, – окруженное семиметровым забором из листового железа, оно вздыхало и морщилось там, спрятанное от чужих насмешек и взглядов, вздымалось и трепетало, прикрывая трогательно мягкий живот с уязвимыми внутренностями.

Итак, сбылось.

Нечто похожее я проходила в седьмом классе, когда нежданно-негаданно попала на концерт рыжекудрой дивы (имя ее известно широким кругам). Надо ли сообщать о том, что с концерта я вышла совсем иным человеком – вовсе не той девочкой, прилежно вырезающей газетные и журнальные снимки и с маниакальным упорством обклеивающей ими, этими снимками любое свободное пространство?

Надо ли говорить о том, что с концерта я вышла практически городской сумасшедшей, не видящей и не слышащей никого и ничего кроме объекта своей нешуточной и, между нами, болезненной страсти.

Надо ли говорить о том, что вселенская дрожь прошла, уступив место козьему равнодушию ко всему остальному миру, – точно сомнамбула бродила я по школьным коридорам, повторяя одно-единственное имя..

Нет, на учете я не стояла, но речь об этом заходила время от времени. Вид меня, беззвучно глотающей слезы у школьного окна, не мог не волновать общественность в виде классного руководителя и прочих крайне заинтересованных лиц.

– А не показать ли нашу девочку психологу? (неуверенная партия мамы) – вопрос звучал пока еще мягко. Все же психолог – это не психотерапевт и не невропатолог.

К счастью, папа прекрасно разбирался в реалиях советской психиатрии, и именно он уберег мою и без того травмированную мечтой психику от вмешательства людей, облаченных в белые халаты. Уж они-то! – уж они-то безмерно обрадовались бы такому редкому экспонату, как я.

Решено было все списать на пресловутый подростковый возраст, – пройдет, – говорили взрослые, – вместе с прыщами, глупыми влюбленностями в невнятные объекты и прочей ерундой.

Пройдет, – уже проходит, – уверяли они друг друга, не желая замечать прогрессирующего безумия. К слову сказать, именно соприкосновение с реальностью научило меня важному – имитации нормы.

Иногда у меня все же получалось справиться с внешними признаками того, что иные считали болезнью. На подступах к мечте любые средства были хороши.

Я виртуозно манипулировала впечатлением, которое производила на окружающий меня мир.

Притворяться нормальной было почти весело. Я имитировала участие, заинтересованность, включенность. Порой я имитировала их столь искусно, что они казались настоящими даже мне.

* * *

Итак, сбылось.

Прекрасное сегодня вторглось во вчерашний день, нарушив предсказуемость так называемой нормы.

О будущем думать не хотелось. Какое будущее, когда за поворотом разворачивалась ее величество жизнь, – разворачивалась не спеша, по неизвестно кем написанному сценарию?

Итак, вот она, мечта. Можно постоять рядом, подергать за обшлага, покрутить пуговицу, хлопнуть по плечу…

Хоть так, хоть этак.

Жить в ней сложно, – задержаться невозможно, – вариантов немного, – либо захлебнувшись погибнуть, сладострастно раздирая струпья израненной (всегда найдется чем) души, либо вовсе не заметить перехода, – от пика к равнине, – от средоточия смыслов – к мерному течению будней, наполненных тем самым упоением, которое мерещилось на горизонте, манило светящейся точкой, какой-то неслышной почти вибрацией томило и бередило, свербило и жгло.

Единственная и последняя возможность преодоления разнообразных комплексов, усвоенных с детства, ну, например, что я некрасивая, но умная, – это в лучшем случае, а бывает, когда некрасивая и глупая, и это чаще.

Нет, когда-то я вообще не задумывалась на тему, красивая я или нет, умная или глупая, – допустим, по сравнению с одной случайной знакомой, которая в Эрмитаже ржала как конь перед «качественной обнаженкой», – ржала в кулак, тыча пальцем, – такой сколько не тверди, что Даная – это не перекормленная страдающая мигренями тетка, а произведение искусства, – так вот, лично мне никогда в голову не приходило смеяться над Данаей и, вообще, в подобного рода заведениях, кроме, разве что, одного-единственного случая на выставке восточного искусства, – но это не в счет, – я тогда вообще неважно понимала в искусстве, и уж никак не могла пропустить человека со спущенными штанами условно кавказской национальности, – вернее, со спущенными шароварами, точнее, уже почти без них

Чего стоило родителям выволочь меня, упирающуюся, из зала, сквозь толпу шикающих и шипящих музейных тетенек, расписывать не буду, – хотя замечу не без ложной скромности, что ноги у меня всегда были сильными, – сильными и цепкими, как лианы, – не случайно из всех спортивных дисциплин я предпочитала лазанье по канату, – есть в этой процедуре нечто первобытно-прекрасное, – хотя потом, после всего уже, здорово саднит ладони и внутреннюю поверхность бедер, но какие бедра в восемь лет, какие, я вас спрашиваю, бедра, – когда вы там, наверху, под самым потолком раскачиваетесь все сильней, а внизу все такое маленькое и смешное, и жалкое, – в этом виде спорта равных мне не было, – видимо, это была компенсация за неосуществленную мечту о балете, – так вот, никакое жжение внутренней поверхности бедра не может затмить ощущение радости, граничащей с идиотизмом, когда, отталкиваясь от стены пяткой, вы взлетаете вверх, все выше и выше, – вращаетесь вокруг своей оси, не замечая смешных телодвижений и окриков там, далеко внизу