Чуть позже я обзавелась огромным цветным портретом мудрого (тогда еще относительно молодого Фиделя). Канцелярскими кнопками я прикрепила его к стене, сокрушаясь втайне от самой себя о двойственности человеческой натуры, – любовь к одному, а портрет – совсем другого. Легкая влюбленность оказалась легче и приятней любви, и даже несколько ее затмила.

Время шло.

Фидель мудрел, старел, бронзовел, ветшал. Из-за плеча его проступал лисий профиль партагеноссе Рауля, родного брата.

Пыла его все еще хватало на многочасовые проповеди. Бесчисленные женщины, жены, подруги и любовницы, старели, сменяли одна другую, страны, паспорта и даже лица, но ускользнуть из-под пресса несокрушимого обаяния и кубинских спецслужб им не удавалось.

Что-то ушло.

Влюбленность моя улетучилась, осела, скукожилась, как многократно стиранное белье, как трубкой свернутый плакат с изображением прекрасного барбудо. Забылась напрочь, освободив место для других, не менее страстных увлечений.

Плакат пылился на антресоли, вместе с другими невостребованными реликвиями.

Зато Че оставался молодым.

Он не успел дожить до смехотворного финала, он не успел наскучить себе, другим, – его лицо по-прежнему было озарено лукавой немного мальчишеской улыбкой.

И, если вдуматься, он пережил великого оратора, хотя тот по сей день относительно жив и продолжает великое дело Революции.

Говорят, вместо Ленина у нас теперь Богородица будет.

Ну, и все как положено, – фонтан со львами, герб, щит и все такое.

Я лично против Богородицы ничего не имею, – пускай себе, – народу, как ни крути, а Богородица все-таки необходима, даже, честно сказать, не знаю, как до этого жили.

А вот так и жили.

Бродили вдоль бульвара, спускались в переход, – как ни в чем не бывало, – я, помню, не раз и не два, а, сами, понимаете, гораздо чаще, мимо товарища Ленина в обнимку брела. Туда и обратно. И опять туда.

Под всевидящим оком вождя вершились все главные события моей жизни.

Я, конечно, умом понимала, что где-то существует иная реальность, и другие города с другими бульварами, проспектами и улицами.

И вожди там другие, и переходы.

Но это умом.

А всем остальным – я просто жила в этом городе, как данность принимая помпезность, безвкусицу, времена года и жизни, – хотя какие это были времена?

Их принято считать лучшими, эти бестолковые, пока еще безразмерные, ужасные и прекрасные годы, когда гулялось, хотелось, и, как говорится, моглось, и даже мудрый человечище на постаменте не мог помешать этой безумной, сокрушительной жажде…

Мне лично В. И. Л. не особо мешал, – я вряд ли удостаивала его своим вниманием, у меня была насыщенная и яркая жизнь, цвели (отцветали) каштаны, на мне красовались еще не разношенные, и оттого восхитительно тесные джинсы, в которых и вздохнуть было сложно, но я умудрялась не только вдыхать, но и выдыхать, краем глаза успевая отметить воздействие своей неземной красоты на случайных прохожих.

Какой там Ленин, – даже архангел Гавриил не смог бы отвлечь меня от глубинных переживаний, а переживать я была мастак!

Сейчас принято утверждать, что мы были несвободными, забитыми, и практически пропащими, – так вот нет!

Мы были свободными, мы жили в своих параллельных мирах, в которых просто не находилось места ни статуям, ни щитам, ни гербам, мы умудрялись жить насыщенно, бурно, – так живут разве что в первый и последний раз.

Я не тоскую о свергнутой статуе, ничуть. Я по-прежнему иду вдоль бульвара, спускаюсь в переход, поднимаюсь наверх.

Я по-прежнему ее не замечаю, я, как и прежде, прохожу мимо, погруженная… бог ты мой, да мало ли во что?

Мало ли о чем может думать человек, идущий по улице не в самое лучшее время года и города, – возможно, о грядущей весне?

Парижа больше нет, мама. Нет, и все тут.

Все вроде бы на месте, – Нотр-Дам, Монпарнас с Монмартром, и Елисейские, и Булонский лес, и прононс, и витрины, в них отражаются живые, ироничные лица настоящих живых парижан, – пока еще живых, мама.

Пока.

Я узнаю их по твоим рассказам, – по сказанному и невысказанному, – по твоим мечтам о нескончаемом путешествии, имя которому – Париж.

Париж черно-белый, сошедший с экранов и старых снимков, – я вез его с собой, – очень бережно, боясь повредить в дороге, – точно хрупкий предмет, требующий особого, трепетного обращения, – обернутую в ватный кокон стеклянную игрушку.

Словно древний книжный лист, он рассыпался, облетал, испарялся, оставляя после себя тонкий, горьковатый шлейф. Шкатулка из комода, на дне которой – несколько пожелтевших открыток и пузырек духов, – настоящих, из Парижа, – скажешь ты, вдыхая терпкий аромат, – вернее, то, что от него осталось, – что остается от мечты?

Духи, открытки, а еще песенка уличной девчонки, – смешная, страстная, трагичная, – трам, парам, парам…

Парижа нет, давно нет, мама.

Может, он остался там, на дне комода? Или в бороздках, исцарапанных патефонной иглой?

Я знаю, они еще живы, все эти прекрасные Мужчины и Женщины, – встречаясь глазами, они все еще ведут свой бесконечный диалог, – на прекрасном французском с прекрасным прононсом, – пожалуй, его стоит внести в Красную книгу, как и всю добрую старую Европу вместе к круассанами к утренней чашке кофе, – круассаны есть, мама, и кофе, представь себе, тоже.

И газета «Le Mondе» в руках пожилого господина, – да-да, мама, – в плаще и берете, – того самого, с ироничными морщинками вокруг водянисто-голубых глаз, – я сразу узнал его, – он долго выбирал круассан, и лицо его было абсолютно детским, – беззащитным каким-то, – он опускал булочку в чашку с шоколадом и осторожно пережевывал сладкое тесто, – вместе с новостями, улицей, воркующими голубями, – вместе с гарсоном-китайцем и гарсоном-алжирцем, и еще каким-то человеком в бурнусе и золотых шлепанцах, вместе с сидящей неподалеку четой японцев, вооруженной новейшей японской же оптикой, – уже немолодых, одинаково худощавых, точно подростков, в очках и удобных курточках.

Пожалуй, они были счастливы были этой невероятной удаче, этому несказанному везению, – сидящему напротив пожилому господину в берете и плаще.

В глазах его еще отражался Париж, – черно-белый, со старых открыток, – он еще отражался и переливался там, на глубине зрачка и поверхности испещренной красноватыми сосудами сетчатки.

Неужели он был?

Или это они его видели? Слышали? Может, у них, действительно, все только начиналось?