— Понял еще прежде, чем вы пустились в подробные объяснения, — говорит комиссар.

Себастьян поднял руки, чтобы отвести свесившиеся на лоб волосы, и тут оба увидели, как сильно трясутся у него пальцы. Оба увидели, что кожа под съехавшими рукавами сплошь усеяна расчесанными комариными укусами, частью — мокнущими и воспаленными, частью — затянувшимися желтоватой корочкой. Себастьян застегивает пуговицы на манжетах.

— Что будете пить?

— Чай «Йоги».

— Какой, простите?

— Поищите на кухне! У такой женщины, как ваша жена, он непременно должен быть.

— Откуда вы знаете Майку?

— Она пробежала мимо меня на лестнице.

Немного помедлив, Себастьян встает и выходит из комнаты. Шильф прислушивается, как он шумно роется в кухонных шкафах, затем все смолкает — это значит, что Себастьян нашел нужный пакетик. Комиссар тихонько встает и идет к двери, шагая так осторожно, словно на полу разбросаны сухие ветки, которые могут хрустнуть, если на них наступить. Без труда он находит кабинет Себастьяна. Все полки плотно уставлены книжками, горки книг высятся на полу. Кусок красного поделочного картона странной формы лежит на письменном столе, закрывая клавиатуру компьютера. Привычной рукой Шильф перебирает стопку бумаг.

«К вопросу о степени точности природных констант», «О целесообразности абсурдного», «Материализм и метафизическое сельское хозяйство». «Мы не можем утверждать, что план Вселенной был составлен с учетом живого наблюдателя…»

«Или же был составлен наблюдателем», — думает комиссар.

Он выдвигает и задвигает ящики. Чай «Йоги» нужно кипятить на медленном огне пятнадцать-двадцать минут.

Карандаши, использованные скрепки. Бумага для писем с университетским логотипом. В самом дальнем углу — фотография, на которой рядом стоят два молодых человека в костюмах для торжественного приема, оба стройные, руки небрежно засунуты в карманы полосатых брюк. Хотя они стоят лицом друг к другу, их взгляды устремлены куда-то вдаль. Шильф убирает фотографию на место. Среди таких документов нормальный комиссар обычно обнаруживает какую-нибудь важную зацепку. Шильф не нашел ничего.

Когда Себастьян принес чай, комиссар уже давно был в гостиной и ждал его в кресле. Комнату заполняет запах имбиря и кардамона.

— На вкус, оказывается, не так уж плохо.

Себастьян аккуратно ставит чашку на стол; его пальцы уже успокоились.

— Покупаете искусство? — спрашивает Шильф, махнув в сторону двух шершавых картин, на которых густо наложенные взрывы красного и черного цветов изображали пульсирующую головную боль. Художник, очевидно, придерживался другого мнения; название картины было написано у него поперек холстов неуклюжими буквами: «Шантаж I» и «Шантаж II».

— Моя жена держит художественную галерею.

— И любит ездить на велосипеде?

— Это — начало допроса?

— Какой допрос! — успокаивающе помахивает Шильф чайной ложкой. — Только опрос.

— И в чем же разница?

— В вас самом. Вы не проходите по делу в качестве подозреваемого. Вы — заявитель и свидетель.

Себастьян смеется и ничего не отвечает.

— Если вы не против, — говорит Шильф, — я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Относительно похищения?

На этот раз смеется уже комиссар:

— Нет. Относительно сущности времени.

— Удивительный вы комиссар! Не то чтобы я не хотел поговорить о сущности времени. В конце концов, это — моя профессия. Вы и правда хотите, чтобы я говорил с вами, как с моими первокурсниками? Для меня это будет почти что путешествием в прошлое. Как будто все это давно прошло. Захотели сделать мне приятное? Так что же мне — говорить с вами так, будто ничего не случилось? Сейчас вы смотрите на меня пустыми глазами, как манекен.

Себастьян берет чашку, делает глоток, затем второй, затем третий и только тогда продолжает говорить:

— Мальчиком в школе я хотел как-то написать историю про человека, который вдруг осознал, что вокруг него одни манекены. Теперь уж и не вспомню, что там из этого вышло. Записать я ее не записал. Так что буду говорить с вами, как с манекеном, господин комиссар! Как… с другом.

Вы знаете, что такое материализм? Любовь к деньгам? Нет. Хотя, может, и это. Материализм, о котором я говорю, — это мировоззрение, которое все выводит из одного начала — из материи. Даже идеи и мысли представляют собой с его точки зрения всего лишь проявления материального начала. Например, сны возникают как продукт биохимии.

Весьма популярное мировоззрение. Веру оно не только вытеснило, но заодно и заменило собой. Заповеди материализма триедины и просты. Не подвергай сомнению материальную природу космоса. Слепо веруй в причинно-следственную обусловленность хронологической последовательности событий. Почитай объективность и единственность познаваемой реальности.

Этот символ веры позволяет материалисту утвердиться в действительности так же надежно, как если бы он опирался на Бога. Хотя порой и попадаются феномены, которые противоречат (на первый взгляд!) материалистическим принципам и потому (до поры до времени!) оказываются необъяснимыми. Но против таких сомнительных случаев существует безотказное средство. На пробелы в картине мироздания просто наклеиваются этикетки. Привести пример?

Даже самый гениальный ученый не имеет ни малейшего понятия о том, почему яблоко падает сверху вниз, и заменяет отсутствующее понятие словом «гравитация». Такая же этикетка — «случайность». Или, если угодно, «дежавю», оно же — «интуиция». Непостижимости, закрепленные в терминах. Вы скажете, что девяносто девять процентов всех терминов — такие же этикетки? Возможно, вы правы. Если бы я мог соединить все научные дисциплины в одну, в результате получилось бы то, что давно существует на свете: язык.

Этикетки меня всегда отталкивали. В школе мне трудно было верить учителю, который пишет цифры на доске, но не может объяснить, что такое сила тяжести. Вместо того чтобы слушать его, я переждал, пока не дорос до того, чтобы читать Канта. Я с самого начала подозревал свой разум в тайных происках. Я догадывался, что он что-то добавляет к наблюдениям, что все данные наблюдений он укладывает в уже заданную систему. Таким образом он выстраивает понятный ему мир. И Кант это доказал. Он представил мне время, пространство и причинно-следственные отношения как категории разума. Дело не в том, верю я Канту или нет. Я почувствовал его правоту.

Все пути ведут к познанию, и ни один — обратно! Я очень долго страдал, осознав тот факт, что предметом моих исследований, очевидно, являются не элементарные частицы и их законы, а сам физик, который занимается их исследованием. В какой-то момент я перестал биться над вопросом о том, где находится поле, на котором трудится ученый-физик в поисках истины: в мире объективной реальности или же в мире явлений? Перестав этим терзаться, я начал дразнить своих коллег, утверждая, что вместо физики мы занимаемся психологией. Чистый вопрос дефиниции, не так ли? Разве это повод отчаиваться, покуда существует испытанная основа логики, возводящая надежные мосты над неведомыми безднами! Вероятно, не зря меня называли эзотериком.