– Жареное мясо можно. Наверное. – Никита подождал, пока она пройдет мимо него на кухню, спросил уже в спину: – Не хочешь узнать, как он себя чувствует?

– Кто? – Эльза не стала оборачиваться.

– Никопольский, человек, которого ты огрела вазой по голове.

– Думаю, с ним все в порядке, если за мной до сих пор не приехала полиция. – Она уселась на стул, прижалась спиной к урчащему боку холодильника.

– У него сотрясение мозга. – Никита распахнул дверцу холодильника.

– Я не хотела.

– Ты не хотела. – Он снова бросил на нее быстрый взгляд, а потом совершенно будничным тоном сказал: – Готовить я не большой мастак, давай разогрею тебе уже готовое мясо. И еще есть «Оливье»…

– Мясо и «Оливье». – Эльза кивнула. Рот наполнился голодной слюной. – Очень хорошо!

– И торт «Наполеон». Если осилишь.

– Я осилю. – Обещание далось легко.

Он не поверил, но выставил на стол перед Эльзой все названное. Положил краюху хлеба, поставил стакан ледяной воды.

– Приятного аппетита! – сказал, усаживаясь напротив.

– Спасибо.

Сначала Эльза ела осторожно, отрезая от стейка крошечные кусочки, тщательно пережевывая, запивая водой. Желудок ликовал, урчал так же довольно, как Зена. А она все ждала, когда же наступит расплата в виде тошноты и боли. Ждала-ждала, а потом устала ждать и взялась за «Оливье».

– Эльза, мне не жалко, – в голосе Никиты слышалось смущение, – но как врач должен тебя предупредить. Давай-ка пока без фанатизма. Холодильник в этом доме в свободном доступе. И все его содержимое тоже.

– Кофе, – сказала Эльза, не без сожаления отодвигая от себя миску с «Оливье». – Я сварю сама, если можно.

– Можно. – Он выставил на стол все необходимое.

– На тебя тоже?

– На меня тоже.

Эльза взяла в руки тяжелую медную турку и задумалась. Как давно она не варила настоящий кофе? Раньше, помнится, жить без него не могла, экономила на чем угодно, только не на нем. А потом… Что случилось потом, она запретила себе думать, вместо этого включила кофемолку.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Никита, когда она разлила кофе по чашкам и вернулась на свое место у холодильника.

– Тебе не надоело?

– Мне надоело. – Он злился. О крайней степени его раздражения говорило позвякивание ложечки о край кофейной чашки. – Но у меня есть обязательства.

– Перед Никопольским? – В желудке кольнуло. Но не от переедания, нет – от чего-то другого.

– Перед Никопольским, перед тобой. Перед собой, в конце концов! – Ложечка брякнула еще сильнее.

– Не знаю, что там у вас с Никопольским, но я снимаю с тебя все обязательства. Ты свободен, Никита.

Так она и сказала ему десять лет назад. Ты свободен! И он ушел, воспользовался дарованной свободой. Сейчас тоже уйдет. Люди не меняются. Люди не меняются никогда.

– Это не тебе решать. – Ложечку он положил на стол. Наверное, чтобы не разбить ненароком чашку.

– Это моя жизнь. – Кофе был горький, как хина. Странно, а раньше она любила горький кофе. Может, отвыкла? Надо будет…

Додумать мысль до конца не получилось. Никита, спокойный и невозмутимый Никита, вдруг сдернул ее со стула, под аккомпанемент возмущенных кошачьих воплей поволок в холл к огромному, в полный рост зеркалу.

– Твоя жизнь?! – заорал он, глядя не на Эльзу, а на ее жалкое перепуганное отражение. – Смотри, что ты сделала со своей жизнью! Смотри, в кого ты превратилась! Говоришь, я могу уходить? А я не уйду, даже не надейся! Я не позволю тебе сделать с собой такое еще раз!!!

Он орал и тряс Эльзу за плечи, сильно, грубо, словно она была куклой или пугалом. А незнакомка в зеркале вдруг заплакала. Крупные слезы катились по ее впалым щекам, скатывались по шее за ворот халата. Предательница и слабачка! Потому что сама Эльза не такая! Она сильная, она может справиться с чем угодно! Только бы ей не мешали!

А ей мешали. Ее больше не трясли, ее сжимали, словно в тисках, гладили по волосам и по спине. Совсем неласково гладили, неловко.

– Прости, – сказал Никита ей в макушку. – Я не должен был так. Ты не заслужила.

– Я заслужила. – Все-таки ей удалось извернуться, выскользнуть из его объятий, вернуться на кухню, к урчащему боку холодильника. На колени тут же запрыгнула кошка, потерлась лбом о подбородок, лизнула в мокрый нос.

Кофе был уже не горьким, а соленым. Наверное, от капающих в него слез. Слезы капали, оставляя после себя на темной глади концентрические круги. Как будто Эльза бросала камни в крошечное кофейное озеро. Никита сидел напротив, с сосредоточенным видом размешивал ложечкой несуществующий сахар, молчал. Это была неправильная, очень неловкая пауза. Почти такая же неловкая, как сцена возле зеркала. Поэтому Эльза взяла себя в руки, заговорила первой.

– Ты знаешь, Никита, – слова давались тяжело, но она очень старалась. – Я сегодня словно проснулась. Спала-спала, видела кошмарный сон, а потом раз – и проснулась! И я не знаю, как буду жить дальше. Я накосячила… – Он молчал, не мешал, и она была ему за это очень благодарна. – Но я попробую все исправить. Я не хочу туда, откуда вернулась, откуда ты меня вытащил.

Надо быть честной с самой собой. Остальным можно врать, но себе – ни в коем случае. Никита ее спас, за волосы вытащил из того грязного болота, в котором она барахталась все это время. Никита вытащил, а дальше она как-нибудь сама.

– Ты молодец, – похвалил Никита. Наверное, именно так он хвалит тех своих пациентов, которые после тяжелой операции идут на поправку. – Только, Эльза, это лишь начало пути. – А такое он пациентам тоже говорит? – Избавиться от зависимости не так просто, не нужно обольщаться.

– Я понимаю. – Она не кривила душой. Вот только бояться нужно не зависимости, не возврата к таблеткам. Ей нужно бояться того, от чего таблетки ее прятали. Или не от чего, а от кого?..

Потянуло холодом, сначала по босым ногам, потом по спине. Эльза поежилась. Теплым оставалось только колечко. Теплым и надежным, словно бы Эльза была лодкой посреди урагана, а колечко – якорем, не позволяющим утащить лодку в пучину.

– И спасибо. – Она вытянула вперед руку, полюбовалась колечком. – Мне его не хватало.

В ответ Никита лишь молча кивнул, повертел в руках свою чашку, а потом вдруг спросил:

– Ты помнишь, что случилось в лесу?

Эльза помнила. Не все, и не слишком ясно, потому что запомнить бредовые видения в деталях у нее никогда не получалось. И приходилось записывать, переносить на холст все то, что прорывалось с той стороны. Она бы и сейчас записала, если бы у нее были кисти и краски.

– Я отключилась. Тот препарат, что уколол мне Никопольский…

– Должен был облегчить симптомы абстиненции.