Конечно, передвигали, прежде оно стояло ближе к окну, у стола, а теперь прямо напротив чертовых картин, Игорь решил, что завтра же уберет их. Или не уберет, нелепая смерть Деда многое изменила, и Бехтерина не отпускало ощущение, что остальные думают не столько о самой смерти, сколько о переменах. Кто вверх, кто вниз, каждому по делам его, так часто повторял покойник.

Дед сидел в кресле, руки на подлокотниках, голова запрокинута, некрасиво выпирает кадык, а глаза закрыты… сам или кто-то? Этот вопрос показался Игорю чрезвычайно важным, как и тот, почему дверь кабинета была заперта, а теперь нет? И что было в простом бокале, который валялся здесь же, у ножки кресла, точно Дед перед смертью выронил.

Отравление?

Скорбящая Дева пожала плечами… показалось. Вот, теперь и ему мерещится. Всего-навсего картины.

Две картины и один труп.

Милиция приехала спустя час. Много. И времени, и милиции, оно и понятно, Иван Степанович Бехтерин – не Марта, исчезнувшая пять лет назад, и не Любаша – несостоявшаяся модель и неудачный модельер. Иван Степанович Бехтерин – фигура.

Приехавшие это понимали, оттого работали спешно, с непонятной злостью, не пытаясь даже скрывать раздражение. Только Лев Сергеевич – Игорь в очередной раз вяло удивился, до чего же неподходящее имя у местного участкового – держался вежливо. Он вроде был и с приехавшими, а вроде и в стороне. Как-то само вышло, что Игорь очутился рядом с ним.

– Добрый вечер, – участковый рассматривал картины, и на лице его было написано удивление столь явное, что Игорь тоже поглядел. Ничего нового, но продать, завтра же, он не суеверный, но просто на всякий случай. От греха подальше.

– Знаете, а вот ваша жена похожа… очень похожа. – Лев Сергеевич виновато улыбнулся, будто находил усмотренное им сходство до некоторой степени неприличным. – Цвет волос немного иной, но в остальном…

– Ерунда. – Игорь злился, ну не время и не место сейчас беседовать о картинах. Убийство произошло, пусть даже на теле Ивана Степановича нет ран – вроде бы нет, – но Бехтерин не сомневался: Дед не сам умер. Помогли. Вопрос – кто.

– Извините, наверное, и вправду ерунда. Просто историю слышал про эти картины, вот и лезет в голову.

– Про то, что одна сестра из ревности убила другую? – Игорь перешел на шепот. – И при чем тут Ольгушка?

– Н-не знаю. Извините. – Участковый покраснел и отвел взгляд. Да уж, Лев. Какой из него Лев – Левушка максимум.

– Это вы извините. Не хотел грубить.

Не хотел прикасаться к той давней истории, которая выползла на свет вместе с картинами, чтобы прилипнуть, привязаться, отравить жизнь предопределенностью. Точнее, ожиданием предопределенности, когда все, даже Иван Степанович, спешили отметить, обратить внимание на это почти неестественное сходство. И та история с Мартой, авария, Ольгушкина болезнь стали своеобразным подтверждением их правоты, отголоском прошлого, в которое Игорь не верил.

Не хотел верить.

– Нам бы свидетелей опросить. – Голос Петра – не апостола, но милиционера, въедливо-нахального, сросшегося со своей кожанкой, вывел из задумчивости. – Да и вы, Игорь Никитич, работать мешаете… пойдемте-ка лучше поговорим.

Говорили долго, сначала с Игорем, потом с остальными, дольше всего – с Александрой. Почти полтора часа. Игорь ждал, нервничал и раздражался, а раздражаясь, нервничал еще больше, хотя вроде бы пока причин для нервозности не было.

Или были?

Когда милиция уехала, оставив некоторый беспорядок, истерзанные вопросами нервы и смутное ощущение свершившейся беды, семейство в полном составе собралось внизу. Пусто, темно, рассвет уже скоро, но никто не спешит уйти.

Ждут. Следят. Наблюдают друг за другом обострившейся ненавистью, гадают, кого же Дед посмертно наградил деньгами и свободой жить так, как хочется, а кому придется и дальше подстраиваться под других.

И Александра здесь же, обнимает Ольгушку, гладит по волосам, шепчет что-то, наверное, успокаивает… увести бы их обеих отсюда. Приближающийся скандал Игорь ощущал не то что кожей – каждой клеткой тела.

– Это она убила, Сашка, – с ходу заявил Василий, нимало не смущаясь присутствием Александры. – Она его последняя живым видела, сама призналась.

– Я не убивала. – Голос у белобрысой тихий, усталый, защищается скорее рефлекторно, чем осознанно. – Зачем мне убивать его?

– Действительно, незачем, – неожиданно поддержала Евгения Романовна. – Смерть жениха накануне свадьбы невыгодна.

– Это если бы свадьба состоялась. – Василий откинулся на спинку кресла и, забросив ногу за ногу, принялся излагать «достоверные» факты. – Но если свадьбы нет и есть проблемы… точнее могли бы быть. Дед не простил бы неверности…

– Заткнись, – Игорь понял, что он на грани, еще немного и сорвется. Нельзя. Следует держать себя в руках и сохранять ясность мышления.

– Что, братец, не нравится? Кстати, тебе бы тоже досталось… или все-таки не она, а ты?

– Васенька, ну что ты такое говоришь. У меня мигрень начинается. – Мать кончиками пальцев массировала виски. – И с чего вы вообще взяли, что это убийство? Он ведь старый был… инфаркт, инсульт… ну я не знаю.

– Плакали. – Хрустальный Ольгушкин голос заставил окружающих вздрогнуть. – Они обе плакали над потерянной душой. Они любили его, но любовь – это очень больно.

И подумав, тихо добавила:

– Очень-очень больно… особенно, если возвращается.

От смерти Ивана Степановича Бехтерина за километр воняло криминалом – это Петр сказал, а Левушка согласился. Сам он никакого запаха не ощущал. Ну разве что пыли и еще чего-то спиртного, резкого и неприятного, навроде самогона.

Коньяк и кокаин, как выяснилось позже.

Коньяк и кокаин… чересчур претенциозно для восьмидесятилетнего старца.

– Сам посуди. – Петр был мрачен более обычного, на выпирающих скулах багряными пятнами раздражения горел румянец. – Во-первых, старик отличался благоразумием. Заметь, это не я говорю, это Бехтерины наперебой твердят. А ни один благоразумный человек в возрасте семидесяти восьми лет не станет мешать коньяк с кокаином.

Петр перевел дыхание. Левушка слушал молча, не торопя вопросами. Вообще-то он не очень понимал, зачем его сюда вызвали, он всего-то участковый, да и то работает не так давно, какая с него польза?

– Во-вторых, дверь. Помнишь, сначала вроде бы как дверь была заперта, а потом вдруг оказалась открытой?

Петр сел на край стола. Тесный у него кабинет и неуютный. Стену прикрывает календарь за позапрошлый год, изрядно выцветший и запыленный, шторы обесцветились, выгорели до белизны, и вид из окна унылый.

– Я вот что думаю, кто-то знал о привычке старика, и о заначке, которую тот в столе держал, вот и сыпанул от души. А Дедово сердце нагрузки не выдержало.