Фудзиюки замолчал, потом хотел что-то добавить, но его прервал паровозный гудок. Пора было прощаться.

* * *

Уезжая в Харбин, Спиридонов опасался относительно своего статуса – как-никак он попал в японский плен и оставался там без малого год. К его удивлению, этот факт ему ничуть не повредил, даже наоборот. Причина такого странного положения вещей отыскалась довольно быстро – Фудзиюки поспособствовал и еще в самом начале их общения передал по линии Международного Красного Креста, где у него были давние знакомства, информацию об обстоятельствах пленения поручика Виктора Спиридонова. Так что в Харбине его встречали едва ли не как героя. Отчасти помогло и то, что незадолго до освобождения он подхватил какую-то лихорадку, уложившую его в постель на две недели, что неудивительно – хоть уроки Фудзиюки и укрепили его физически, последствия контузии нет-нет да и давали о себе знать. После лихорадки у него болели суставы и ныли раны, так что ходить ему первое время после болезни приходилось, опираясь на палочку. И весьма кстати, если можно так сказать. У военной разведки никаких вопросов к нему не было, даром что свое сотрудничество с госпитальными властями он утаивать не собирался, да и вообще это было секретом Полишинеля, ведь он помогал Фудзиюки в его работе с больными и ранеными военнопленными. Как бы то ни было, Виктор получил за все время пребывания в плену жалованье и издержки, а также билет в классный вагон поезда, вывозившего из бывшей русской столицы Маньчжурии последних военнопленных. Классный вагон шел полупустым, и соседом по купе Спиридонова оказался только один человек, пожилой ротмистр со следами вездесущей оспы на лице и паршивым характером. Ротмистр был настроен нигилистически – с особым тщанием крыл матом начальство от Стесселя до самого Государя Императора, доставалось от него и японцам. В плен бедняга попал в полном здравии и оспу подхватил уже там, да так удачно, что его даже соборовали. Кстати, единственные, для кого в своей мизантропии ротмистр делал исключение, были православные священники и японские врачи – первые не гнушались, по мере возможности, ухаживать за больными в госпиталях, без оглядки на инфекционность; вторые его буквально чудом выходили, да еще и вырвали годами мучавшие ротмистра коренные зубы. Ротмистр смолил махорку почище Спиридонова, который после расставания с Фудзиюки, бывшим для него источником французских папирос, тоже вынужден был перейти на самосад, поскольку по пути следования разбитой армии найти какое бы то ни было внятное курево было практически невозможно.

Ротмистр сошел с поезда в Чите, где собиралась его часть; путь Спиридонова лежал дальше, в Первопрестольную. В Новониколаевске в его купе подсел некий чиновник, попытавшийся было рассказывать Спиридонову фантасмагорические версии о том, что Рожественского разгромил союзный англо-французский флот, но тот только заметил, что это совершенно не важно и сейчас следует думать не о том, кто виноват, а о том, что делать дальше. Чиновник еще пару раз пытался втянуть Спиридонова в разговор, но ему это не удалось: в отсутствие Фудзиюки на Виктора навалилась какая-то меланхолическая апатия, и он проводил время, разглядывая однообразные заоконные пейзажи и травя попутчика дешевой махоркой. Когда поезд прибыл в Москву, тот, вероятно, был просто счастлив, а воздух столицы против атмосферы, царившей в спиридоновском купе, должен был показаться ему чистым, как в горах Кавказа.

В Москве Спиридонова встречали родители. За время, проведенное Виктором в армии, дела у отца пошли в гору, на военных заказах его механические мастерские наварили неплохой барыш, и он переехал с матерью в Москву, оставив вяткинское производство на приказчиков. В столице он открыл магазин, где, кроме изделий своего вятского завода, торговал швейными машинками в концессии с немецкой фирмой «Зингер», представитель которой стал его партнером. Для проживания отец приобрел небольшой домик, бывшую дачу, у села Татарово, в знаменитом дачном месте, и настойчиво звал сына квартировать у них, но Спиридонов отказался – не хотел стеснять родителей, да и до Татарова от места службы было далековато.

– Вы уж не обессудьте, – говорил родителям Спиридонов, – но от вас до полка не наездишься. Зимой да летом еще куда ни шло, а как весенний разлив придет?

Родители скрепя сердце вынуждены были согласиться. Спиридонов бывал у них с оказией, благо в окрестностях Татарова очень кстати находился стрелковый полигон, где упражнялись в стрельбе и кремлевцы.

Несмотря на радость встречи, было видно, что известие о ранении и плене сына сильно ударило по его родителям, особенно по матери. В последнюю их встречу седины у нее не было вовсе, теперь же она была седа, словно снег. Отец держался лучше, но было заметно, что он тоже переживал.

Виктор проследовал в расположение своей части, отдал документы, получил приказ ждать назначения и отпуск на две недели с послезавтрашнего дня. На следующий же день его с родителями пригласили в офицерское собрание полка. Присутствовал сам шеф, который лично, в подобающе торжественной обстановке, вручил Спиридонову недостающие у него награды – ордена Святого Станислава четвертой степени и Святой Анны третьей. Шеф поблагодарил его родителей за воспитание достойного сына Отечества, а начальник штаба при вручении зачитал выдержки из приказов о награждении, так что к концу церемонии Виктор, не особенно склонный к смущению, пунцовым цветом лица напоминал отварных раков, украшавших поданный по случаю галантин из поросенка. Обстановка в офицерском собрании оказалась очень домашней, хотя две трети офицеров были Спиридонову не знакомы; зато он рад был встретиться с несколькими своими однокашниками, которые хоть и служили в других частях, но на его награждение прибыли нарочно. В их числе, к его огромной радости, был и Саша Егоров, в чине поручика лейб-гвардии Эриваньского полка, очень кстати прибывшего в Москву для перевода в штаты одного из военных училищ с повышением в чине.

– То есть тебя можно поздравлять с штабс-капитаном? – уточнил Виктор с улыбкой.

– Можно-то можно, – ответил Егоров, – да только без толку. Вот недолга, всю войну просидел у черта на куличках под горой Арарат. Пять прошений о переводе на высочайшее имя подал, пять, Витя! А они заладили одно и то же: «ввиду напряженной международной обстановки вообще и обострения отношений с Османской империей в частности перевод в армию Куропаткина считаем невозможным и, более того, нецелесообразным». Бюрократы, рака им в галифе!

И Егоров со злостью хрустнул костяшками пальцев, задумчиво глядя на одного из украшавших галантин раков, коему только что пожелал попасть в подштанники какому-то из генералов Генштаба.

– Не жалей, брат, – хлопнул его по плечу Виктор. – Немного ты потерял. С такими полководцами, как Стессель и Куропаткин, уж лучше в самом тыловом гарнизоне.

– Что, брат, досталось? – сочувственно спросил Егоров. Вопрос был риторический: конечно, досталось, вся Россия знала.

– Не то слово, – махнул рукой Виктор, доставая курево. – Наши под Артуром дрались, как суворовские чудо-богатыри, а что толку?

– Да-с, братец, – задумчиво отозвался Егоров. – России нужны перемены. Но не рэволюция, будь она неладна, а перемены исподволь, постепенные.