Но, обретя искомые сапоги, впервые наевшись до сытости и на следующее утро проснувшись с пониманием, что за эту сытость не придется платить трехнедельным постом до зарплаты, русский пролетарий почему-то в массе своей не поблагодарил тех, кому всем этим обязан, а строго наоборот: в лучших традициях пушкинской Старухи он принялся честить всех, от Бога до городового, и требовать себе титул Владычицы морской и чтобы рыбка была у него на посылках. Вот только у Старухи не было тех, кто стал бы ее уверять, что она получит желаемое, стоит только «сменить рыбку на более демократичную», а у пролетария таких был очень широкий выбор, любых цветов политической палитры. По венам растущей и укрепляющейся России несся медленно накапливающийся яд новой революции. Но как больной в состоянии ремиссии не видит симптомов своей болезни и искренне верит в то, что выздоровел, так и властные структуры империи были охвачены патриотической лихорадкой, не понимая, что сама эта лихорадка – симптом происходящего в организме воспаления.

Граждане страны получили ряд свобод и этим «новым корытом» оказались недовольны. Особенно в этом плане преуспевала молодежь. Пользуясь строгими ограничениями, которые были введены для полиции, она повсеместно вела себя вызывающе. Сильнее это было заметно в столице, в городах европейской части империи вроде Варшавы и Вильно, в южнорусских промышленных и торговых центрах – Николаеве, Мариуполе, Одессе, Екатеринославле, Ростове, Царицыне, Нижнем; Москва в этом отношении казалась более спокойной. Здесь на катках и в прочих местах скопления народу все-таки не было той разнузданности, какую можно было наблюдать в более европейских городах, и две линии жизни, старорежимно-патриархальная и новомодно-эмансипированная, шли параллельно, словно разделенные невидимой непроницаемой стеной. На одном и том же ледяном поле катались бонны с воспитанницами и веселые гимназистки, кокетничавшие с каждым обладателем брюк, и это соседство ни тем ни другим не мешало, тем более что строгие бонны в другое время, без своих подопечных, вполне могли оказаться в числе смешливых кокеток, а в стайке бойких гимназисток-старшеклассниц с не меньшим успехом можно было найти благовоспитанных скромниц.

Естественно, к посещению катка Виктор Спиридонов относился несерьезно. Ему и в голову бы не пришла мысль завязать какие-то отношения с кем-нибудь из своих ледовых знакомиц. Друзьям-приятелям он бы никогда не признался (чтобы не ославиться замшелым ретроградом), что настоящей причиной, почему он не искал «отношений» и не интересовался матримониальными перспективами, была отнюдь не материальная неустроенность и не неопределенное будущее офицера императорской армии.

Для Спиридонова идеалом отношений мужчины и женщины были те, что связывали его отца и мать. Отец его, хоть и был человеком насквозь штатским, для Виктора всегда был примером – сильный, надежный, ответственный. Эти качества он и усвоил.

А образец женской красоты для него сложился весьма далекий от модного в то время типа хорошо физически развитой, уверенной в себе, независимой mademoiselle. Его привлекала красота хрупкая, болезненная, такая, какая войдет в моду позже, во время и после войны. Сам того не подозревая, он искал себе женщину, о которой мог бы заботиться, которая нуждалась бы в нем, как цветок нуждается в солнечном свете.

Не случайно поэтому его привлекла внешняя хрупкость и беззащитность Акэбоно. Ему казалось, он нашел свой идеал, нашел неожиданно, в чужой земле, среди дочерей чужого народа. Но Акэбоно приняла свое решение, она ушла, не простившись. Наверное, полагал Виктор, она думала, что так защитит его от боли.

Но она сделала боль от разлуки только сильнее. Спиридонов хотел защитить ее от всего враждебного мира, но она не позволила ему сделать это. Она отказалась принять его защиту, не доверилась ему, и от этого сердце болело еще больше. Конечно, умом Спиридонов понимал, что ею двигало: он был гайцзын, да к тому ж и военнопленный. Но сердце нечасто прислушивается к резонам рассудка…

После расставания с Акэбоно он еще больше нуждался в том, чтобы рядом с ним был хрупкий цветок, предмет постоянной заботы. Но таких девушек на пути ему не попадалось, оттого его сердце пребывало в смятении. Увы. И Спиридонов, сам того не зная, как четырьмя годами позже «Титаник» к своему айсбергу, неотвратимо приближался к тому, что ему уготовило провидение.

* * *

В Ярославской губернии на высоком берегу Волги стоит город Мышкин. Этот маленький уездный город, до тысяча семьсот семьдесят седьмого года бывший селом, издавна имел неожиданно большое значение в хлебной торговле. Крестьяне Ярославской губернии вполне заслуживают того, чтобы именоваться «солью земли»: толковые хозяйственники, доподлинно знающие свою землю, они всегда были кормильцами обеих столиц. Неудивительно, что Мышкин дал России несколько видных купеческих династий.

Среди купцов города Мышкина особенно выделялась династия Чистовых. В Мышкине Чистовы поселились в тысяча восемьсот двадцать пятом году, и здесь их состояние – трудились без срока и отдыха – стало расти как на дрожжах. Чистовы для Мышкина были всем: администраторами, работодателями, щедрыми благотворителями и меценатами.

Выходцы из крепостных, Чистовы отличались взглядами патриархальными, почти архаическими, хотя и не косными, что, кстати, для России было скорее правилом – издавна у нас наибольшая прогрессивность в делах сочеталась со строгой консервативностью в приватной жизни не только в среде купеческой. Так что домостроевское воспитание Чистовых вполне позволяло им воспринимать выгоды новшеств технического прогресса и ими пользоваться. Братья Чистовы среди первых стали эксплуатировать на Волге паровые кабестаны[42], а затем пароходы, и православная вера им не мешала, напротив, благодаря таким людям честное купеческое слово на Руси часто котировалось наравне с нотариально заверенными документами.

Земле своей они принадлежали всецело, были ей истово преданы и искоса смотрели на всех приезжих и отъезжающих даже из числа своих родственников, что перебирались в губернский Ярославль, воспринимая их с подозрением. Впрочем, этот незначительный недостаток, если это был недостаток, не разрушал цельности образа труженика на любимой земле.

Со временем род Чистовых стал весьма многочислен. Его члены всегда были горой друг за друга, так что вскоре этой горе в Мышкинском уезде уже было мало места. Так появились Чистовы ярославские, петербургские и, конечно, московские.

Федор Иваныч Чистов перебрался в Москву в восьмидесятых. Незначительный капитал, что выделил ему отец, он вложил в прибыльное по тем временам дело – мыловарение. Мыло на Руси спросом пользовалось еще с апостольских времен, а фамилия Чистов как нельзя более подходила для такого товара.

И все бы ничего, но скудный начальный капитал не позволял быстро расширить производство, а тут еще в Россию хлынули иностранные, прежде всего французские, конкуренты. Федор Иваныч крутился как белка в колесе, но заметных результатов ему достигнуть не удалось. За год до смерти Императора Александра III Федор Иваныч преставился после апоплексического удара, передав дело сыновьям Михаилу и Григорию, которым прежде позаботился дать приличное образование и, несомненно, хорошее отцовское напутствие. С этого момента семейное предприятие стало именоваться мыловаренным заводом братьев Чистовых.