Но все это, все-все, происходило где-то «там». О чем-то Эдуард и Элен узнавали, о чем-то догадывались, но это было далеко и в другой, не их, жизни.

Иной раз, любуясь из окон особняка видом на парк и окрестности, казалось бы, совершенно не затронутые двадцатым веком, Элен чувствовала, что, в сущности, никогда отсюда не уезжала, а все события последних пяти лет случились не с ней, а с кем-то еще. Но в другие минуты она понимала, что все не так просто. Она обводила взглядом свою спальню, смотрела на мебель, принадлежавшую еще Аделине де Шавиньи, на ее портрет, висящий на своем старом месте над камином, и ощущала с этим домом некую кровную связь. Теперь она чувствовала, что находится здесь с полным правом и дом признал в ней хозяйку.

После заготовки вина нового урожая и традиционного ежегодного празднества по этому поводу они возвратились в Париж на осенний сезон. В декабре снова приехали на Луару отметить сорокалетие Эдуарда. Отужинали вдвоем, осушив бутылку кларета, которую Ксавье де Шавиньи заложил в год рождения младшего сына — в 1925-м. Довоенное вино. Эдуард посмотрел на Элен — она сидела напротив — и улыбнулся: вспомнил о летних месяцах своего довоенного детства и подумал о летних месяцах, какие у них еще впереди. Но, заглянув в будущее, он понял, что картина смазана: он видел лишь себя самого и Элен, как сейчас, и — как бы со стороны — слышал крики и радостные вопли детишек, резвящихся в парке, — детишек, которых им еще предстояло родить на свет.

После ужина, облачившись в пальто и шарфы и натянув сапоги, они прогулялись по парку до самых заливных лугов. Ночь стояла холодная, на ясном небе висел тонкий месяц — луна шла на убыль. Пройдя через рощу каштанов, они оказались на обрыве над Луарой. В этом месте река разливалась меж лесистых берегов; ее тихие серые воды отливали серебром.

Они молча постояли, глядя на реку. Именно сюда, куда он так часто приходил мальчиком, Эдуард когда-то мечтал привести Селестину. В шестнадцать лет, представляя себе невероятное будущее, именно здесь он рисовал себя стоящим рука об руку с любимой.

Он часто приходил сюда с Изобел. А потом — давно это было — с Элен, когда впервые привез ее в шато и учил ездить верхом. После он не единожды приходил в одиночестве на этот обрыв — когда разошлись их жизненные планиды — и стоял тут, на этом самом месте, уйдя в думы о ней.

Ночь выдалась тихая. Ветер было зашелестел в облетевших ветвях старых каштанов, но сразу затих. Месяц бросал на воду узенькую дорожку. Эдуард думал о прошлом, и — как всегда, без предупреждения — из прошлого, затмив вид на реку, возникла все та же картина: груда развалин, залитая солнцем площадь, оглушительная тишина после взрыва и оседающая на все и вся пыль.

Картина возникла — и исчезла, провалилась в небытие. Элен поежилась и повернулась к нему. Эдуард придвинулся к ней поближе. В последний раз, подумал он, в самый последний явилось ему воспоминание, и он почувствовал величайшее облегчение и надежду. Он попытался сам для себя определить эту смутную, но такую неистовую веру в судьбу: да, на сей раз не будет ни игр злого рока, ни обманов, ни боли, ни беспросветного мрака, ни бездн.

Он взял Элен за руку, и они пошли назад. На полпути, в парке, потому что было очень холодно, а они чувствовали себя такими счастливыми, они взяли и побежали.

Когда они добежали до дома, часы как раз пробили полночь.

1967-1975

— Решительно и бесповоротно, — заявил Кристиан. — На прошлом — крест. И не нужно меня отговаривать.

Он замолк и огляделся с отчаянной миной белого клоуна, взывающего к состраданию зрителей.

— Но вот я смотрю на все это — и вижу, что все не так просто. А ты как думаешь, Эдуард? Может, пойти поискать бутылку вина? Тебе не кажется, что вино мне поможет? — Он скроил жалостливую гримасу. — А то я совсем впал в хандру.

— Немного выпить тебе явно не повредит. Почувствуешь себя веселее. Сам понимаешь, такое легко не дается.

— Тогда посмотрю в погребе. На кухне, может, и найдется бутылка ординарного хереса, хотя и то едва ли. А здесь ничегошеньки нет. Мамочка к спиртному не притрагивалась. Отец, тот, понятно, прикладывается. Перед ленчем — два бокала розового джина[8]; за обедом — по стаканчику виски с содовой, до и после. И никогда не изменял этой привычке. — Кристиан помолчал. — Правда, удивительно? Я только что вспомнил об этом. Отец уже десять лет как в могиле. И почему именно розовый джин? Он же был офицером в сухопутных войсках, не на флоте. Странно.

— В сухопутных? — переспросил Эдуард, который ничего не понял.

— Ну да. Джин — это морской напиток. Когда солнце садилось над нок-реей, а может, и над всей Британской империей, офицеры Британского флота выпивали — и почему-то непременно пили джин с ангостурой. Но отец ни разу не всходил на корабль без крайней необходимости. Он служил в кавалерии и считал, что упадок нашей страны начался с появлением танков. Поэтому мне и странно — при чем тут джин? Жаль, не спросил у него в свое время. — Кристиан вымученно улыбнулся. — Впрочем, неважно. Пойду-ка порыщу в погребе, пока совсем не скис. Ты подожди меня здесь, я мигом обернусь.

И, распахнув дверь гостиной, он вышел в холл.

Эдуард послушал, как его шаги, отдаваясь от каменных плит, удалились в сторону кухни, и огляделся. В доме царили непривычная тишина и покой. На миг у него возникло ощущение, будто дом замер и чего-то ждет.

Он прислушался к безмолвию. Куэрс-Мэнор, выходящий окнами на беркширские пустоши, — в этом доме на границе Беркшира и Оксфордшира прошло детство Кристиана. В последнее время Эдуард бывал здесь нечасто, обычно вместе с Кристианом, чтобы морально поддержать друга, когда тот приезжал проведать мать. Но лет двадцать тому назад, когда они с Кристианом учились в Оксфорде, Куэрс-Мэнор был ему вторым домом. Значит, он бывал тут и зимой, не мог не бывать, — и тем не менее этот дом почему-то всегда вспоминался ему в связи с летом.

Понятно, закон избирательности памяти — что-то забывается, а что-то другое выступает с особой четкостью. Этот дом и парк при нем всегда вспоминались Эдуарду в зелени мая или начала июня — погруженными в тот особенный, густо-золотой предвечерний свет, который медленно-медленно отмеряет удлиняющиеся тени на свежих газонах.

И вот снова июнь, часов десять утра. Солнце уже заглядывает в окна по южному фасаду, бросая на пол сквозь опущенные жалюзи высоких окон косые лучи. За двадцать лет ничего не изменилось, и дом остался почти таким же, но, впрочем, в этом нет ничего удивительного: он и за двести лет претерпел очень мало перемен в своем облике.

Типично английский дом. Типично английская комната. По сравнению с таким же французским достойным особняком — никакой официальности, ни малейшего почтения к модным веяниям. Все в светлых тонах. Выцветший мебельный ситец с цветочным узором — на шторах и на обивке диванов и глубоких кресел. Мебель, в основном работы старых мастеров, расставлена так, словно каждый предмет всегда стоял именно на этом месте и не мог стоять ни на каком другом. Комната пахла воском и еще той странной мускусной смесью, что каждый год мать Кристиана готовила и ссыпала в чашу вустерского фарфора, стоящую на квадратном пембрукском столике — вот он, здесь. Эдуард размял в пальцах засохшие лепестки и ощутил, чем пахнет прошлое. — запах вчерашнего лета и летних месяцев двадцатилетней давности.