— Я хочу выйти погулять. Немножечко. И одна. Мне надо подумать. Ты не обидишься?

— Конечно, нет. Иди, иди! Я тебя позову, когда ужин будет готов.

У стеклянной двери Кэт остановилась и оглянулась. Она сдвинула брови.

— Когда ты была в моем возрасте… Я прежде никогда об этом не думала. Что когда-то ты была в моем возрасте…

Она замялась, и Элен ответила ей улыбкой. Повернувшись, Кэт выбежала в сад.

Оставшись одна, Элен некоторое время продолжала сидеть в прохладной комнате. Из других частей дома до нее доносились отдаленные звуки: Касси гремела сковородками, готовя ужин, и напевала себе под нос; наверху бегали семилетний барон де Шавиньи и его пятилетний брат, которых укладывали спать; снаружи воркование горлиц сливалось с трелями певчих птиц.

Тихий вечер.

Слова Кэт ее растрогали, как и страстность, с какой говорила девочка. На нее нахлынуло прошлое. Она думала об Эдуарде — том, каким его обрисовал Кристиан, — готовом во имя погибшего отца пойти наперекор всему миру. Она думала о себе — той, которая сидела на ступеньках трейлера, смотрела в ночное небо на звезды Юга и верила, что возможно все. Да, все-все! И верить в это было очень нужно, подумала она внезапно почти с гневом. Если не верить этому в пятнадцать лет, так когда же?

Но ей стало страшно за Кэт. Было больно думать, что время и опыт заставят потускнеть эту блистающую ясность духа. Она встала. Время проходит, а с ним и его печали. И сразу же, как это часто бывало, ее захлестнула тоска по Эдуарду. Она замерла, ожидая, чтобы первый шок, первая острота боли миновали. Потом беспокойно прошлась по комнате: на стене висели два портрета, написанные Энн Нил, — маленькая Кэт и она сама, когда была немногим старше, чем Кэт. Элен посмотрела на него с любопытством, словно сомневалась, что это действительно она, и отвернулась.

Кресло Эдуарда, стол, за которым он иногда писал письма. Кассеты и пластинки Эдуарда. Книги Эдуарда.

Она прикасалась ко всем этим предметам, проходя мимо — к креслу, к полированной поверхности стола, к потертым корешкам книг. Некоторые из книг восходили к его детству — она привезла их сюда, когда дом на Итон-сквер был продан. Она поглаживала корешки, не читая названий, а потом наугад вытащила одну из книг. И — так она всегда делала с книгами Эдуарда — подержала ее в руке: не откроется ли она на какой-нибудь его пометке, на той странице, с которой он часто справлялся.

Это был томик стихов, и он сейчас же открылся почти в самом начале, где между страницами лежал сложенный листок. Она взяла листок и развернула его. Юношеским почерком, но почерком Эдуарда, на листке было очень тщательно переписано стихотворение. Джон Донн. «Годовщина». Внизу стояла дата: « 22 августа 19 41 года».

Она не знала эти стихи и прочла их внимательно, строку за строкой, и незнакомые слова звучали у нее в ушах голосом Эдуарда. Она слушала музыку неколебимой уверенности, музыку обещания, донесшуюся через расстояние в триста лет — и в тридцать.

«Нет для нее ни завтра, ни вчера». Элен закрыла книгу, крепко сжимая листок. Зачем Эдуард переписал эти стихи? Этого ей узнать не дано, но она не сомневалась, что оно ждало ее.

Боль отступила. Сердце ее исполнилось такой тихой безмятежности, будто Эдуард был тут в комнате рядом с ней. Смутно, но твердо она сознавала, что важно только это — только любовь, которой она жила, не изменившаяся и ни в чем не угаснувшая из-за его смерти. И не только для Эдуарда, но и для себя она подошла к стерео и поставила бетховенскую кассету. Зазвучала музыка, рассыпаясь в вечернем воздухе. Элен отошла к окну и стояла, глядя на сад, на фигуру Кэт в отдалении. Музыка сливалась с вечерними тенями и с запахом сырой травы. Кэт по ту сторону лужаек стояла неподвижно — светлый силуэт на фоне темной живой изгороди из тисов. Она откинула лицо, вслушиваясь в музыку. Элен подумала, что она улыбается. Потом Кэт вскинула обнаженные руки и начала медленно танцевать.

Она кружилась размеренно и грациозно в серо-сизом вечернем воздухе, наслаждаясь прохладой травы у себя под ногами и узором светотени на своей коже. Ее мать смотрела на нее, и Кэт подумала, что она улыбается. Но она тут же отошла от открытого окна, и Кэт осталась наедине с садом, наедине с вечером, наедине с музыкой, и ничьи глаза не следили за ней.

Она перестала танцевать и замерла, опустив руки и подняв лицо к небу, на котором еще не было видно звезд. Из-за горизонта выплывала бледная туманная луна. Очертания ее были размыты, и она почти не бросала света на землю.

В отдалении заухала сова — протяжный вибрирующий крик. Кэт замерла — как когда-то прежде в этом же саду в почти такой же вечер.

Она посмотрела в сторону рощи, напрягая взгляд, и вдруг увидела ее — белый силуэт, мерно взмахивающие крылья. Сова скользнула почти над самой травой, мелькнула, набирая высоту, вдалеке над полем и исчезла. Кэт продолжала стоять там, надеясь, что сова вернется, но она не вернулась. Воздух терял краски, музыка в доме стала жалобной, а потом снова властной. Кэт поежилась от холода, но ей не хотелось уходить. Сад, луна и сова — в них всех была сила. Эту силу она почувствовала и в себе — совсем так, как два года назад на склоне холма, когда страх исчез и она поняла, что может справиться с Ханом. Они вдыхали в нее силу — случайное стечение обстоятельств, громкие решительные звуки музыки, тишина вечера.

Она удерживала это чувство, лелеяла его в себе. И назвала имя отца — один раз, и два, и три, точно заклинание, ибо это был вечер, когда творится магия и возможно все.

И она почувствовала отца рядом — на мгновение, но так, будто он нагнулся и погладил ее по руке. К собственному удивлению, она вдруг почувствовала на щеках слезы, но ей не было грустно.

Музыка теперь исполнилась веселья. Кэт сбросила туфли и погрузила пальцы в прохладную траву. Потом, вскинув руки над головой, опять принялась кружить снова и снова. Она танцевала для отца и для матери, для прохлады вечера, для красоты музыки и для себя. И, танцуя, она думала: «Я столько сделаю, столько-столько…»

Никто еще никогда не испытывал такой уверенности, это она знала твердо. Это чувство пьянило, она была как на крыльях — такая легкость, такая безмятежная радость. Сад был тихим и темным, небо сияло, а с террасы доносился голос матери. Она звала ее.

Кэт остановилась и замерла. Потом, чуть вздрогнув то ли от возбуждения, то ли от страха — ведь начиналось так много! — она повернулась и побежала через сад к дому.