Разумеется, рукопашный бой всегда выражается в модусе близости: autoskhedón; но на пике схватки, в этой решающей схватке XV песни, кажется, что близость и в самом деле возобладала над измерением противостояния, и между убивающими друг друга воинами едва ли не воцаряется закон Любви (Philótēs), определявшийся Эмпедоклом как раз исходя из ее власти «удерживать элементы вплотную друг к другу»[366]. Но, если мы говорим о гомеровской схватке [mêlée], в определенный момент мы должны будем вернуть этому слову всю его конкретность: речь идет именно о смеси [mélange][367], чему будет вторить одна надпись в Самосе несколько веков спустя, обозначающая военные столкновения в качестве разных форм symplokē[368]. Или в других терминах: если борцы, обхватившие друг друга во время гимнастического состязания, напоминают «стропила, которыми вверху скрепил [ērare] дом искусный плотник», то о военной схватке Гомер также говорит, что, когда люди сталкиваются лицом к лицу, это значит, что «сладилась битва» (artýnthē mákhē)[369].

Слаживание[370]: это слово уже звучало в разных местах. Важнее всего здесь то, что Гомер, чтобы эксплицитно сформулировать его идею, обращается к слову, производному от корня *ar-, этого индоевропейского способа выразить порядок, говорящего о «тесном приспособлении между частями некоего целого»[371]. Так, ararískō[372] означает акт прилаживания, а harmonía –  слаженное соединение как таковое, в его самом конкретном значении: крепеж в несущей конструкции, сочленение костей в теле, и каждый раз в harmonía необходимо реконструировать тесную состыковку двух половин, но это несходные половины, подобно деталям, которые столяр соединяет в ласточкин хвост; философы умножат число частей и назовут это целое составным[373], насчет которого Аристотель уточняет, что его элементы являются enantíoi, противопоставленными между собой[374].

Разумеется, не во вселенной войны harmonía получает свое наиболее очевидное гражданское значение: близкородственный глагол harmóttō характеризует договорное измерение женитьбы, а кроме того – подлаживание справедливого правосудия под каждого из граждан, задачу законодателя[375]. Дело в том, что, часто сближаемая с philótēs, любовью, сплачивающей общность таким же образом, каким у Эмпедокла она цементирует связность мира, harmonía так же является соглашением, от которого зависит примирение сторон. Я уже назвала Эмпедокла, для которого Гармония – это одно из имен Афродиты[376]: какой бы большой ни была дистанция между хорошо состыкованной сферой kósmos и политическим универсумом, эмпедокловская harmonía, функционально противопоставляемая кровавой Распре, возможно, является образом, лучше других позволяющим понять то, что города охотно удерживают из архаической логики слаживания (то есть philótēs), и то, что они всегда уже вытеснили (neīkos homoíion во всех его формах).

Мирная harmonía Эмпедокла является настолько хорошо слаженной, что там, где осуществляется это слаживание, сразу и принципом, и реализацией которого она является, царит ночь. Стерты различия и размыты контуры – harmonía цементирует мир, откуда как будто бы исчез конфликт. Но если то, что она устанавливает, это – цитируя Жана Боллака – «плотное соединение, устраняющее то расхождение, благодаря которому мы проводим различия в этом мире», другими словами, «абсолютная темнота, более черная, чем ночь»[377], не потребуется ли – для того, чтобы голосовать, чтобы решать, чтобы мыслить – желать неприкрашенной ясности распри?

Именно здесь я и обнаруживаю то, о чем греки классических городов не хотят ничего знать: что есть нечто от harmonía в бою; что законодатель, как тот же Солон, слаживает «силу со справедливостью»; что подгонять и подстраивать означает скорее сохранять напряжение, нежели перемешивать до неразличимости. И тогда возвращается философская фигура этого политического вытесненного, harmonía раздора Гераклита. Несходное[378], «находящееся в согласии с самим собой», как «противоустремленная гармония [palíntropos harmoníē] лука и лиры»[379]; напряжение одновременно расходящихся и сходящихся движений или же все то благотворное, что несет в себе оппозиция, как если бы sýn рождалось из día, даже из antí[380]; «синапсы» (synápsies) – соприкосновения или встречи того, что «позволяет сопринадлежать друг другу», где загадку, как замечает Хайдеггер, представляет собой именно sýn[381]. Но в противоположность непоправимому отделению – вспомним о diístatai из изречения о kykeōn – гераклитовское sýn как раз и заключается, загадочным, конечно, образом, в этом модусе «сближения, которого требует сражение»[382]. И вот мы видим díkē, которой заправляет éris – справедливость как распря – и pólemos, который превозносится как то, что является поистине самым общим для всех, из чего следует почетность быть убитым Аресом[383]. Короче говоря, победа harmonía, которая представляет собой нечто иное, чем то, что все привыкли под ней понимать: чтобы выразить этот закон, еще раз используется политический язык, и, конечно, в такой перспективе можно было бы извлечь самые разные уроки из гераклитовского стремления всякий раз отдавать первенство негативному термину (в данном случае – aphanēs[384]) внутри оппозиции. Возвращаясь к kykeōn, теперь мы можем лучше оценить дерзость, обнажающую скрытый под элевсинскими согласием и миром момент сотрясения.