Предупредительность за предупредительность, и Жюстин постаралась воздать должное тогдашнему его увлечению — астрономии. В одном из углов L-образного дома она оборудовала маленькую обсерваторию и поселила в ней тридцатикратный телескоп. Зимой ночь за ночью проводил здесь Нессим, одетый в ржавого цвета аббу, — отыскивал в небе Бетельгейзе или, отрешенный от мира, склонялся над столбиками цифр, более всего похожий на средневекового предсказателя. Друзья дома также могли полюбоваться в телескоп луной либо, чуть изменив угол наклона, поймать мимолетный дымчатый отблеск жемчужного цвета облаков над Городом: его дыхания, часто видимого издали.

Хозяйство, конечно же, нуждалось в присмотре, и они нимало не удивились, когда появился из ниоткуда Панайотис и поселился в крошечной каморке подле конюшни. Этот старичок с окладистой бородой и глазами-буравчиками лет двадцать проработал учителем средней школы в Даманхуре. Затем принял постриг и девять лет провел в монастыре Св. Екатерины в Синае. Что привело его в оазис, не знал никто, ибо на одном из этапов его на первый взгляд лишенной всякой событийности жизни ему отрезали язык. На вопросы он отвечал малопонятными знаками, но вроде бы он просто проходил мимо — шел пешком на запад поклониться раке св. Мены — и наткнулся на оазис. Как бы то ни было, в его решении остаться здесь они не заметили ничего странного. Он словно и жил здесь всегда и за небольшую плату принял на себя обязанности бессменного сторожа и садовника. Крепкий еще, невысокого роста старик, подвижностью напоминавший паука, ревниво опекал каждую травинку, жизнью обязанную его трудолюбию и упорству. Именно он убедил остаться в живых дынные плети на бахче и уговорил виноградную лозу пуститься наконец в путь вверх по косяку главного входа. Вместо смеха он издавал невнятное кудахтанье и прятал лицо в обтрепанном рукаве старой сутаны. Греческая разговорчивость, запруженная немотой, искрилась и плясала в его глазах, стоило ему услышать хоть слово. Чего еще желать от жизни, казалось, говорил он, если ты получил в подарок оазис у моря.

И в самом деле — чего еще? — думал Нессим из раза в раз, сидя в летящем сквозь пески автомобиле с ястребиноликим Селимом, неподвижно застывшим за рулем. За несколько миль до арабского форта дорога перестает слепо следовать линии берега и поворачивает в глубь материка: чтобы добраться до оазиса, нужно съехать с гудронированного шоссе и держаться подальше от хрящеватого каменного обнажения — взблескивают прожилки слюды, как белок разбитого яйца. Машину бросает из стороны в сторону, колеса, кажется, вот-вот увязнут в песке, но под слоем песка они непременно находят ломкий песчаник, спинной хребет мыса. До чего же было здорово лететь, взбивая песчаный бурун, сквозь белое хрусткое море, как яхта при попутном ветре.

Нессиму не в первый раз приходила в голову мысль — изначально идея принадлежала Персуордену — отплатить Панайотису за преданность единственно возможным способом, который не оттолкнет старика и будет ему понятен: и в полированном Нессимовом кейсе сегодня ехало особое разрешение Патриарха Александрийского на постройку и освящение небольшой часовни в память св. Арсения — прямо в доме. Выбор святого был, как и должно, совершенно случаен. Клеа отыскала его икону — восемнадцатый век, со вкусом написанную, — среди всяческого барахла на задворках магазинчика Муски в Каире. И подарила Жюстин на день рождения.

Эти-то сокровища и предстали беспокойному, как у базарного торговца, взгляду Панайотиса. Некоторое время потребовалось, чтобы объяснить ему, в чем дело, ибо на арабский он не реагировал, а греческого не знал Нессим. Но, подняв наконец глаза, вникнув в рукописный текст официальной бумаги, он стиснул ладони, и лицо его прострелила улыбка; казалось, еще чуть-чуть, и он пойдет ко дну под грузом чувств, его обуревавших. Он понял. Теперь до него дошло, зачем Нессим часами осматривал дальнее стойло, делая время от времени наброски карандашом. Он прижал руки к груди и закудахтал. Нессим едва сумел подавить приступ черной зависти: столь искренней и всеобъемлющей была эта радость. Откуда-то изнутри камера-обскура его потаенных мыслей внимательно изучала седого человека в старой сутане, словно для того, чтобы еще раз поразиться, при более детальном рассмотрении, прямодушию — источнику счастья старого грека, источнику спокойствия его духа.

Ну, наконец-то, думал Нессим, я выстрою хоть что-то своими руками, спокойно, ни о чем не думая, — и он принялся разглядывать задубевшие руки старика с восхищением и завистью и подумал о том, сколько времени убили эти руки, работая на него, сколько времени они сэкономили для него, — чтобы он мог думать. Он читал в них знаки ушедших годов здорового физического труда, закабаляющего мысль, сводящего рефлексию на нет. И все же… — кто знает? Годы учительства; годы монастырской жизни; и теперь — долгое одиночество зимой, оазис посреди пустыни, где только пушечные залпы морских валов да хлесткие удары пальмовых листьев аккомпанируют мысли… Дух цветет где хочет, думал он, упрямо размешивая цемент с сухим песком в деревянной бадье для раствора.

Но даже и на этот раз у него не получилось остаться одному, ибо Жюстин, тоже одержимая одиночеством, безумным и виноватым, одержимая тоской по мужчине, которого она любила и вместе с тем копала под него как могла, объявилась вскоре с тройкой своих арабов и расположилась в оазисе на летние квартиры. Беспокойная, подверженная резким сменам настроения, знакомо возбужденная. А вслед затем и я, измученный жуткими приступами, возникшими сразу по ее отъезде, контрабандой переслал ей записку и попросил либо вернуться в город, либо же убедить Нессима пригласить меня в Летний дворец. В должное время прибыл Селим на машине и увез меня в пустыню, просидев всю дорогу за рулем в сочувственном молчании, не осмелясь добавить в него даже капли презрения.

Нессим, в свою очередь, принял меня с заученной любезностью; может статься, он был даже рад поселить нас у себя под рукой, выпутав из детективной стилистики донесений своих агентов, и самому убедиться, в самом ли деле мы… что? «Влюблены»? Но это слово подразумевает полную сосредоточенность на предмете любви, а у любимой моей женщины ничего подобного и в помине не было; она неуловимо напоминала мне античных богинь, чья суть не была сконцентрирована в едином и единственном свойстве, которое можно было бы любить или не любить, но равномерным слоем краски покрывала все их существо, всю жизнь. «Желание», «обладание», — нет, слишком сильно: мы все ж таки были живыми людьми, не бумажными шаржиками в духе Бронте. Нет в английском языке нужного слова (в современном греческом — есть), чтобы обозначить любовь-страсть.

Не говоря уже обо всем этом, мог ли я, не зная ни направления, ни смысла Нессимовых дум, успокоить его, развеять его тайные страхи, сказав ему просто-напросто: Жюстин с маниакальным упорством разыгрывает со мной ту же партию, что ход за ходом записана у Арноти. Ее страсть была заболеванием воли и, поскольку питаться она могла лишь самою собой, должна была рано или поздно угаснуть, как лампа, — если прежде кто-нибудь ее не задует. Подобные мысли бродили тогда лишь на задворках моего рассудка, но именно там я обнаружил в их союзе брешь, недостающую стену. Союз сей не был основан на доверии и покое. И все же какая волшебная жизнь — какая женщина, сколько ума, сколько очарования, — как мог я влюбляться прежде, мало того, чувствовать себя счастливым?