— Как-то натолкнулся на него в студии «Амеба Рекордс», в отделе «Ритм и блюз». Странный на нем был наряд — комбинезон и сапоги. Долго тряс мне руку, долго извинялся, что в тот раз продинамил. А потом предложил меня угостить, и мы с ним отправились в «Зам Зам», пили мартини в задней комнате. В те славные времена в барах не подавали ничего крепче мартини, а Билли, на беду, заказал бурбон с кока-колой. Слово за слово, они здорово поцапались с барменом, и нас чуть не вышибли из заведения. В итоге пришлось ему все же смириться с мартини, мы уселись за стол, и он принялся живописать свое житье-бытье. В конце восьмидесятых Билли, как он сам выразился, дошел до ручки, чуть не скопытился, и в начале девяностого решил, что пора завязывать. Вернулся в Петалуму и стал работать у брата на молочной ферме — он, похоже, и раньше живал там время от времени. На тот момент, что мы с ним встретились, так и жил. А в город приехал повидать старых друзей, но что-то у них не заладилось, и Билли в тот же день собирался возвращаться на ферму. Город он, конечно, любил, но чувствовал, что задерживаться ему здесь не стоит, — думаю, слишком много старых привычек таилось по подворотням. Я был рад, что он взялся за ум, но не оставляло ощущение какой-то его уязвимости, непрочности, что ли, будто в любую минуту он может сорваться и все полетит в тартарары. В разговоре он то и дело поминал каких-то демонов-искусителей. Честно говоря, мне с ним было не по себе.

— А каким он был музыкантом?

Бен снова задумался.

— Мог бы многого добиться, но — не преуспел. Хотя, когда мы виделись в последний раз, он еще не забросил музыку. Меня в тот раз здорово время поджимало, но Билли все-таки потащил меня к своей машине, за несколько кварталов, и вручил запись. Четыре новые песни, что он сочинил и записал в подвале у брата. Я вам передать не могу, сколько людей суют мне свои записи! В Сан-Франциско у половины молодых ребят, с которыми сталкиваешься на улице, своя группа. Но эту музыку мне действительно хотелось послушать: я знал, на что способен Будро.

— Ну и как?

— Очень неплохо. Ничего похожего на «Звуковой вал», но определенно стоящая музыка. Где-то она у меня тут.

Мы спустились в холл, стены которого были увешаны черно-белыми свадебными фотографиями: Бен с усами и космами по моде семидесятых, Диана, его жена, — воплощенная эмблема того времени: коротенькая стрижка и белое платьице в обтяжку.

— Отличные снимки, — оценила я.

— Работа Анни Лейбовиц. А вот она сама. — Бен показал на одну фотографию: они с Дианой валяются поперек кровати; у него совершенно невозмутимый вид, а Диана покатывается со смеху, словно он только что отмочил какую-то шутку. Объектив направлен на зеркало, и в уголке видна сама Лейбовиц с фотоаппаратом у лица.

Кабинет располагался дальше по коридору. Широченные окна, стол, обегавший всю комнату, и стеллажи от пола до потолка. По стенам висели фотографии Бена с Рэем Чарльзом, Джонни Кэшем, Бобом Диланом, Джимом Моррисоном, Джорджем Харрисоном, Дженис Джоплин, Грейс Слик и с Биллом Клинтоном.

— Ух ты! — вырвалось у меня. — Отменная у вас компания.

— Просто оказывался в нужном месте в нужное время. В Сан-Франциско, бывало, шагу не шагнешь, чтоб не налететь на какую-нибудь восходящую рок-звезду.

— Я только на прошлой неделе видела, как Деймон Гоф[53]покупал пластинки, — похвасталась я. — А года два назад встретила на пляже Ника Кейва. День был туманный, на пляже ни души, одни серфингисты. Я сижу на бревне, любуюсь на волну, и вдруг кто-то высоченный, худой как щепка и весь в черном шагает по песку прямо ко мне. Перепугалась до смерти, только потом сообразила, кто это. Он мне: «Привет», а я в ответ бормочу какую-то ерунду. «Хороший денек для прогулки», что-то вроде. Дома потом глянула в Интернете — он вечером выступал в зале «Филмор».

— А, да, — кивнул Бен, — я там был, за кулисами. Брал у него интервью. Хороший парень.

— Клевый!

— Клевый? — Он усмехнулся.

От стыда я готова была провалиться сквозь землю; собственное существование показалось тусклым и пресным. Еще один из нюансов жизни в Сан-Франциско: наше поколение обречено как печать нести свою неотесанность.

На стеллажах в кабинете лежали десятки журнальных подшивок, подобранных по названиям и годам. Пока я исследовала стеллажи, Бен рылся в ящике стола.

— Вы пишете для всех этих журналов?

— Угу.

— Здорово, наверное, оставить после себя след.

Бен поднял голову;

— Нет, моя дорогая, это не мой след. Я всего лишь обозреватель.

Я подошла поближе и заглянула ему через плечо. В ящике без видимой системы, вперемешку, были свалены сотни кассет. Минут через десять Бен сдался.

— Увы. Вероятно, одолжил кому-нибудь.

Бен выключил свет и снова повел меня наверх. На площадке третьего этажа он приостановился.

— Я все гадаю — зачем вам это нужно, ведь столько лет прошло?

Что на это ответишь? Человек со стороны легко может решить, что я маюсь дурью.

— Я вам кое-что покажу, можно?

— Конечно.

Я вытащила из-за дивана свою сумку и достала Лилин дневник. Рассказала Бену, что это за тетрадка и как она оказалась у меня.

— Возможно, это покажется странным, — сказала я, — но с тех пор, как дневник у меня — вот уже несколько недель, — я чувствую, что стала гораздо ближе к Лиле. Словно голос ее слышу.

— Понимаю.

— Знаете что-нибудь про гипотезу Кеплера?

— Не-а.

Пристроив дневник на столе, я быстро его пролистала.

— Первым ее изложил Иоганн Кеплер в 1611 году, — начала я. — А заинтересовался он этой задачей, переписываясь с англичанином по имени Томас Хэрриот[54], который в свою очередь пытался помочь своему другу сэру Уолтеру Рейли[55]определить, как лучше складывать на корабельной палубе пушечные ядра. Следовало отыскать самую компактную сферическую структуру, чтобы грузить на корабли как можно больше ядер.

— Ну-ну, — кивнул Бен.

В душе он, надо полагать, сильно недоумевал: куда меня несет? Но терпеливо слушал, словно к нему каждый день являются незнакомки и устраивают лекции по математике в его собственной гостиной.

— Согласно гипотезе Кеплера, наибольшая плотность укладки сферических тел может быть выражена вот такой формулой. — Я протянула Бену тетрадку с Лилиной записью:

π

¯¯ ≈ 0,74048